Читать книгу "Город святых и безумцев - Джефф Вандермеер"

* * *

Сумерки пахли цедрой красного апельсина, а тускнеющий свет оставлял по себе золотистый осадок на латунных дверных молотках у входа в банки, на медных флагштоках перед особняками иностранных посланников, на Фонтане Трилльяна с его обелиском, на вершине которого примостился печальный херувим из розового мрамора, локтем опершийся на скалящийся черный череп. Вокруг него на освещенной фонарями площади собралась толпа послушать поэтов, которые, забравшись на деревянные ящики, декламировали свои стихи. Из окрестных таверн лились музыка и свет, последний широкими полосами разбивался о брусчатку, а уличные торговцы докучали прохожим, расхваливая всевозможные напитки и яства, от злополучной сардельки Лейка до греховно ароматных пирожков. Мало кто за пределами Амбры сознавал, что свои портреты из фруктов и даров моря великий Дарчимбальдо списал с жизни — украл у торговцев, выкладывавших из апельсинов, яблок, арбузов и фиг лица, где глазами служили черные виноградины, или создававших из раков, форелей, крабов и мелких кальмаров властную физиономию мэра. Эти торговцы были популярны не менее уличных поэтов, а потому вешали перед своими лотками большие фонари, чтобы прохожие могли любоваться их эфемерным искусством. В плотном людском потоке двигались редкие коляски или моторные повозки, точь-в-точь маяки для буянов и пьяных, которые толкали их и раскачивали при любой возможности.

Здесь, среди раскрасневшихся лиц, в игре света и тьмы, возле окутанных клубящимися тенями фасадов притаились тысячи сценок, только и ждущих внимания художника, но, углубившись в свою карту, Лейк видел в них сейчас лишь помехи.

Даже больше, чем просто помехи, потому что трудность маневрировать в этой толпе с тростью убедила Лейка подозвать наемную моторную повозку. Старая, роскошной модели повозка была уютнее, чем его квартира, и предусмотрительно украшена красными и зелеными флагами, и недостатка у нее было только два: тряска (скорее всего от разбавленного водой горючего) и большая, очень грязная овца, с которой ему пришлось делить заднее сиденье. Человек и овца посмотрели друг на друга с равным беспокойством, а водитель только улыбнулся и, извиняясь (перед человеком или перед овцой?), пожал плечами, и его повозка понеслась по узким улочкам. Как бы то ни было, Лейк сошел первым, высаженный на краю квартала, куда просил его отвезти. Напуганный водитель тронулся с места, как только Лейк ему заплатил. Без сомнения, из-за крюка, который он сделал, чтобы доставить художника, овца теперь опоздает на свидание.

Что до района, с северо-запада примыкающего к Религиозному кварталу, Лейк редко когда видел более мрачные. Четырех-пятиэтажным зданиям явно не хватало окон, и потому казалось, что они смотрят в другую сторону — вовнутрь, на лабиринт проулков и доходных домов, в один из которых сейчас направлялся Лейк. Эти безрадостные каменные громады показали Лейку, какое запустение ожидает в будущем его собственный доходный дом, когда «новое искусство» двинется дальше и оставит по себе лишь руины неисполненных обещаний. На стенах чернели следы пожаров, двери в первых этажах сгнили или были выломаны, когда-то нависавшие над ними козырьки и балконы разъела ржавчина. В некоторых местах Лейк замечал выглядывающие из известкового раствора кости — было время, когда мертвецов хоронили в стенах их собственных жилищ.

Достав приглашение, Лейк провел пальцами по алым и золотым прожилкам. Возможно, это и впрямь розыгрыш. Или пригласивший его просто осторожничает. Он заколебался, помешкал, но тут ему вновь вспомнился разговор с Рафф, а за ним собственное раздражение при виде лица Шрик, когда она пробормотала «Любопытные». Он судорожно вздохнул и направился в проулок меж двух зданий, ежась в тени высоких стен, под пустыми или треснувшими окнами, в чьих запыленных стеклах ему чудилось что-то хищное. Его трость стучала по мостовой — в гробовой тишине звук получался жалобный.

Наконец проулок вывел его на широкую улицу, заваленную мусором. Несколько свиней-кейбабари (сплошь хрюканье и кривые бивни) боролись с анемичного вида грибожителями за какие-то отбросы. Свет поблек до темно-синего, став холоднее воздуха. Отдаленный призыв на молитву из Религиозного квартала доносился точно из-под воды, казался криками утопающих в пучине.

В дрожащем свете публичного фонаря Лейк разобрал название улицы — Саламандра, — но не смог найти его на карте. Долгое время, в темноте, прерываемой неравномерно стоявшими фонарями, он шел в полном одиночестве, изучая таблички и не находя ни одной из улиц на карте. Гоня от себя мысли о том, что, наверное, уже заблудился, он пытался решить, как лучше всего запечатлеть на холсте окружившие его тени.

Постепенно он осознал, что темнота, которая раньше хотя бы прерывалась светом фонарей, теперь приобрела дымчатый характер, и он вообще ничего не видит. Туман. Наползший с реки Моль туман. Лейк выругался, проклиная свое невезение. Сперва погасли звезды, закрытые грузом теней и тупой, крадущейся яростью тумана. Это был злобный туман, издевательский туман, проедавший небо и пространство между предметами, поглощающий саму ночь. От него пахло рекой: илом и черноватой водой, рыбой и болотами. Он катился через Лейка, точно тот и не существовал вовсе. И тем самым Лейк тоже становился эфемерным, ведь больше не видел рук и ног, не чувствовал ничего, помимо липкой влаги тумана, когда он льнул к нему, ложился на него. Он превратился в призрак. Он свободен. У этого прокаженного тумана нет реальности. И пока он в нем, реальности нет и для него тоже.

Заблудился и потерялся, поворачивает то направо, то налево в грязно-белой вате, не зная, продвигается ли вперед или идет по собственным следам. Свобода обратилась вдруг в страх, в страх перед неведомым, в страх опоздать. Поэтому, углядев впереди тусклый огонек, он пошел быстрее, забыв о препятствиях, запнувшись о которые можно подвернуть ногу и даже упасть.

Через квартал он вышел к источнику света: к высокой, закутанной в зеленый плащ фигуре ловца насекомых, державшего большое круглое стекло, к которому сверху был прикреплен раскачивающийся, словно буек, фонарь. Как и большинство ловцов насекомых, чье ремесло породил голод, этот тоже был худым, с костлявыми, но сильными руками. Стекло у него было таким большим, что ему приходилось держать его обеими руками в рукавицах, и, стремясь добраться до света, о него разбивались кузнечики, мотыльки, жуки и летающие муравьи.

Стекло играло роль липкой линзы в круглой медной оправе: когда оно наполнялось насекомыми, линзу снимали и убирали в мешок. Затем ловец вставлял сменную, и все повторялось сызнова. Когда он возвращался домой, улов осторожно снимали с линзы, потом варили, запекали или солили, а на следующий день эта снедь свисала на нитках с его пояса — уже на продажу. Сколько вечеров Лейк провел, связывая насекомых в связки особым узлом, которому научил его отец!

Он настолько погрузился в воспоминания и туман, что первой его мыслью было: этот человек и есть его отец. Почему бы и нет? Они оба стали бы призраками, вместе плыли бы в ночи.

Первые слова, с которыми он обратился к ловцу, были осторожными, — в дань уважения к собственному прошлому:

— Прошу прощения… Прошу прощения, сэр?

С медлительной грацией мужчина повернулся посмотреть на последний улов. Складки капюшона скрывали его лицо, оставляя на виду только длинный, похожий на серп нос.