Читать книгу "Третье яблоко Ньютона - Ольга Славина"

Растянувшись в кресле самолета, взявшего курс на Москву, Мэтью раскрыл роман ближе к концу. Глава двадцать пятая. О том, как Понтий Пилат пытался спасти Иуду из Кириафа. Мэтью погрузился в мир каменного, раскаленного солнцем прокураторского дворца, где Пилат пил густое красное вино с начальником тайной стражи. Страж наслаждался устрицами и вареными овощами, а Понтий Пилат ничем не наслаждался, мучаясь жестокими приступами мигрени. Разговор Пилата со стражем был скуп и многозначителен. Оба знали, что их слушают чужие уши, да и друг другу они не доверяли, а лишь рассчитывали на ум собеседника и те общие цели, что у них были. Каждый из них был достаточно искушен, чтобы не раскрывать собеседнику большего, чем совершенно необходимо для решения общих задач. Собственные оценки каждый выражал намеками и особенно взглядами, которые посылались то в небо, то в щеку собеседника, то прикрывались прищуром. Язык двух мужей службы Кесаря. Действительно ли Пилат хотел спасти Иуду или только делал вид, а на самом деле отдавал безмолвное поручение обеспечить его исчезновение, притом чтобы не осталось никаких следов его, Пилата, причастности к этому? Сие оставалось недосказанным. Правильно ли понимал Пилата начальник тайной стражи, тоже было неважно. Важно лишь, исполнил ли собеседник то, что надо было исполнить.

Мэтью читал роман в полумраке уснувшего самолета. Дочитав до конца, сам погрузился в сон, а когда открыл глаза, его самолет уже нарезал круги, заходя на посадку в Шереметьево. Рассветное апрельское небо с серо-белыми облаками и робко пробивающимся сквозь них еще по-утреннему ленивым солнцем уже раскинулось над весенней Москвой. «Надо же, как прибавился день», — подумал он. Когда он въезжал в город, было уже совсем светло, машина неслась по простору еще спящей пустынной Тверской навстречу пестрым башням, стоящим на берегу Москвы-реки. Не хватало лишь разноцветной радуги, пьющей из реки воду. Мэтью думал о судьбе Иуды.

Он выспался и не без трепета спустился в бар, куда Варя, согласно полученному от нее тексту, должна была подъехать в полдень. Одно дело — последнее утро его прошлого приезда, совсем другое — то, что будет происходить теперь. Одному богу известно, что могло свариться в голове у Вари за месяц, прошедший с той ночи, когда они преодолели все мыслимые и немыслимые условности. Мэтью одинаково не желал и забвения происшедшего, и начала ведущей в никуда дороги выстраивания или выяснения отношений. Впервые в жизни у него не было плана действий, была лишь задача не выпустить ситуацию из-под контроля, не дать ей взорвать их общие планы. Полной уверенности в успехе не было, была лишь надежда на ум собеседника и на общие цели, которые у них были. Хотя бы из инстинкта самосохранения Варя не должна мешать ему решить эту задачу.

— Right, here I am again,[44]— сказал он, поднимаясь навстречу вошедшей в белом плаще Варе, но не целуя ее, как он обычно это делал при встрече.

— Успел выспаться? Ты вовремя прилетел? У нас весна, видишь, можно уже в плаще ходить. Хорошо, что Burberry плащи делает теплыми, как раз для ранней весны в Москве. — Варя оживленно тарахтела, размещая на диване свои вечные сумки.

— Сегодня ехал по городу, было совершенно светло. Проезжал удивительно красивое бледно-зеленое классическое здание, примерно конца ХIХ века. По правую руку от меня, стояло чуть в глубине и опоясывало площадь. С белыми элементами. Что это? В прошлые приезды я его не видел, было темно.

— Это здание Белорусского вокзала.

— У меня особое отношение к архитектуре вокзалов.

— Да, ты говорил.

— А ты как? Выглядишь, как всегда, чу́дно. Кстати, белый плащ тебе идет.

— Весна. Солнца много, капель и оттепель, и я чувствую, что хочу танцевать.

— Не уверен, что я выразил бы свое отношение к весне теми же словами, но неплохо сказано. Ну что, рассказывай.

— Оттепель, Мэтт. Это, пожалуй, самое главное. Тебе знакомо это понятие — «оттепель», thaw?

— Кажется да. Ты имеешь в виду период после смерти Сталина, правильно? Для нас это было бы важно. Надеюсь, в твоем случае это не временное явление?

— Я никогда не говорила тебе, как мне было ужасно трудно всю зиму. Уверена, ты знаешь по другим своим клиентам, что я имею в виду, — Варя тараторила, не делая пауз. — Все шарахаются от тебя, как от прокаженной. Не очень понимая, что именно происходит, но и не желая знать, потому что каждый инстинктивно хочет отстраниться от этого как можно дальше.

— Конечно, знаю.

— Ага. А сейчас понемножку, не все, но многие люди стали отвечать на мои звонки, встречаться, разговаривать. Даже помогать. Вопрос даже не в масштабах конкретной помощи, а вообще. Это подвижка в отношении ко мне и моей ситуации.

— Именно. Им требовалось время, чтобы немного охолонуть от первого шока и правильно оценить твою ситуацию. Кто-то из них вспомнил, что вообще-то у тебя в track record, в прошлом никогда не было коррумпированности. Рынок бы это давно знал, совершенно независимо от Инвестбанка. Про человека же все известно. У тебя бы тогда была совсем другая репутация. Политики стали отдавать себе отчет, что никому лучше не станет в этой стране, если будет считаться, что их посол в международном сообществе — преступник. К тому же каждый из личных, конкретных соображений прикинул, что и его самого это касается: любой, кто имел с тобой дело, переписывался или встречался, чей номер есть в твоей телефонной книжке, может представлять потенциальный интерес для следователя. Каждому стоит подумать, не захочет ли следователь поговорить с ним, когда они в очередной раз приедут на шопинг или навещать детей в оксбриджах.

— Интересно, об этом я, конечно, не думала. Может, ради этого все и делалось, а? Может, настало время поведать журналистам, как англичане подрывают собственную индустрию туризма и рынок недвижимости? Думаю, русская доля там не мала.

— Ты знаешь мое мнение о теории заговоров. Что касается пиара, я считаю его возможным, когда дело завершено, не раньше. Ты докурила? Пошли работать.

Они работали весь день, пока, как обычно в день приезда, после ночного перелета, Мэтью не начал падать головой на бумаги около девяти вечера. Он проводил Варю, тоже как обычно, до машины, вернулся в номер, лег в кровать, погасил свет. Да что ж такое, почему в Москве ему опять не спится? Тревожно-черное глубокое апрельское небо над Москвой-рекой, полная луна, за рекой яркий свет Кремля, Красной площади. В комнате снова жарко натоплено, как зимой, а когда открываешь окно, ночной, еще по-зимнему холодный воздух тут же вымораживает спальню. Мэтью закрывал окно, погружался в полусон, но наваливалась духота, перед глазами вставали то дворец Понтия Пилата, то разноцветные башни Москвы, то Варя в белом плаще. Зря ему тогда в Лондоне этот плащ Burberry показался обычной униформой русских. Он ей невероятно идет, делает еще моложе, освежая лицо… Мысли крутились вокруг Вариного кейса. Ими даже не надо было управлять, ему нечего было думать о его с Варей отношениях. Все будет так, как будет. Размышления о том, что она чувствует, или поиск слов для определения собственных ощущений — тоже пустое занятие. Ощущения от этого не изменятся, но могут приобрести разрушительный потенциал, следов которого пока, слава богу, не наблюдалось. Познание Вари продолжалось, но оно не требовало слов, оно уже миновало тот рубеж, когда размышления о том, добра она или нет, тепла или холодна, умна или глупа, правдива ли с ним, что-то прибавляли в его знании. Она — просто Варя, такая, какую он знал, какую любил. Любил ли он ее как женщину, или как человека, или как друга, или как умного клиента, — это вообще идиотские различия. Другого либо любишь, либо нет. Так же, как, впрочем, и себя. Так что тут тоже грани стерты.