Читать книгу "На боевых рубежах - Роман Григорьевич Уманский"

— Вставайте, дружище. Поправляйтесь. А мы пошли.

На улице облегченно вздохнули и были несказанно рады и чистому воздуху, напоенному запахом цветущей акации, и последним оранжевым лучам догорающего на горизонте солнца.

Так как мы опоздали на концерт, то всю первую половину вечера просидели в самом конце зала, а художественную самодеятельность, которую с таким самозабвением больше месяца подготовлял Тестер, не пришлось до конца посмотреть. Когда зажгли в зале свет, полковник Держицкий пригласил меня на свежий воздух.

Последние дни мы с Николаем Титовичем бываем все больше и больше вместе: то ездим на рекогносцировки вокруг Ростова, то проверяем работу переправ, а то и просто так сойдемся и подолгу беседуем. Иногда наши беседы проходят бурно, но горячие споры не отталкивают, а, наоборот, сближают нас еще больше друг с другом.

— Вы хотите мне испортить настроение? — спрашиваю его.

— Почему? — улыбается Николай Титович. И по выражению его глаз начинаю догадываться, что я, кажется, прав.

— Получил телеграмму от Воробьева, — продолжает Держицкий. — Еду в Москву.

— Вот об этом-то я и подумал и не зря вам, Николай Титович, задал вопрос.

— Все к лучшему, — успокаивает меня Держицкий. — Думаю, что и без меня будете не хуже строить мосты, возводить укрепления, прокладывать дороги к Берлину...

Мы расстались надолго и встретились лишь в Москве после войны. Теперь Н. Т. Держицкий — генерал и по-прежнему в строю. Годы и суровые испытания наложили на него свой отпечаток: иссиня-черная копна волос на голове сильно разбавлена серебристой проседью, щеки поблекли. Но душа его по-прежнему молода, и Николай Титович неутомимо трудится, занимаясь боевой подготовкой молодых военных кадров.

— Есть еще порох в пороховнице, — смеется генерал, вспоминая дела минувших дней.

* * *

До Отечественной войны я ни разу не был в Донбассе. Возможно, поэтому в моем воображении рисовался этот край весьма непривлекательным: вечные ветры, непроницаемая пыль, отсутствие зелени, которая могла бы хоть в какой-то мере защитить от назойливого солнца, и много-много жилых тесных бараков.

Но вот наш штаб Южного фронта уже более двух недель размещается в небольшом горняцком городке Новошахтинске. И, признаться, я приятно удивлен. Здесь много зелени, хорошая архитектурная планировка, беленькие добротные рабочие домики, непременно с огородами и с фруктовыми садами.

На фронтах по-прежнему, как лаконично сообщает Совинформбюро, «ничего существенного не произошло». Тихо и на нашем миусском участке. По ночам все больше идет автоматная и минометная стрельба, разведчики охотятся за «языками», а немецкие бомбардировщики, как только начинает темнеть, бомбят Белую Калитву и железнодорожный узел Лихая.

— Наконец и мы стали уже «стоячим» фронтом, — весело заявляет Теслер. — А то все кивали на Северо-Западный и даже посмеивались, что бойцы там сено косят колхозам.

— До сена у нас пока не дошло, а до твоей, Семен, самодеятельности скоро, видимо, дойдем, — говорит Пузыревский, на днях получивший звание полковника.

— Знаете, мы уже с неделю репетируем, — войдя в раж, разоткровенничался Теслер. — С бригад, с батальонов я стянул сюда всех танцоров, певцов, музыкантов. В субботу даем концерт. Самого командующего приглашаем.

— А меня? — в шутку спрашивает полковник.

— Вас пропустим по контрамарке, как это всюду и всегда делают для своих родственников и друзей.

Пузыревский улыбается, но тут же напоминает Теслеру, который спешит к генералу:

— Друзьям твоим, Семен, кроме песен, мины нужны. Вот об этом я и прошу тебя никогда не забывать.

Теслер на минуту останавливается, о чем-то задумывается и, макнув рукой, удаляется в соседний домик, к Петрову.

Вечером, когда жара стала немного спадать, генерал вызвал к себе меня и Аралова, который только сегодня вернулся с рекогносцировки фронтового рубежа по Северному Донцу.

— Как съездилось? — спрашивает, закуривая, Иван Андреевич. — Вы ведь с генералом Котелковым там были.

Аралову редко приходится бывать у начинжа, поэтому он чувствует себя скованно.

— Да, были с заместителем начальника оперативного отдела.

Доклад Аралова вначале идет не очень гладко, но постепенно он становится ровнее, а под конец Паша, осмелев, стал даже иллюстрировать деловую часть отдельными картинками бытового жанра, к которым Иван Андреевич всегда относился с интересом.

— Пять суток мы с генералом Котелковым рекогносцировали передний край будущего оборонительного рубежа. Какие красивые места! Ей-ей, и Швейцарии никаких не надо.

— А казачки? — спрашивает генерал.

Но Паша, не уловив иронии в вопросе Ивана Андреевича, с еще большим пафосом продолжает:

— Казачки... одна в одну. Здоровые такие, красивые... А работают как! Руки золотые... С такими не пропадешь, они быстро колхозы свои поднимут из руин. Жалуются только, что мужиков нет. Однажды заночевали мы с генералом в одной маленькой хате. За ужином наша хозяйка, немного располневшая, средних лет женщина, и ее дочь, высокая стройная девушка с хитрющими глазами, слезно нас упрашивали: «Вы бы нам хоть один взвод солдат поставили в станицу, а то вон на хуторе, что возле реки, завсегда переправа и понтонеры при ней... 

Там по вечерам песни поют, танцуют... А у нас тоска зеленая, и только».

— Поможем, поможем, — улыбаясь пообещал генерал.

* * *

Второй день мы «гостим» у Виктора Петровича Кувакина. Мы — это Паша Аралов, Саша Фомин, я и недавно назначенный к нам в штаб начальником отдела заграждений подполковник Артемьев.

С Володей Артемьевым, высоким, всегда подтянутым, стройным юношей, мы познакомились еще в академии. Он был младше меня курсом. Свела нас с ним вместе наша многотиражная газета «Куйбышевец», в которой мы печатали свои статьи, и, естественно, часто встречались, спорили по злободневным вопросам литературы того времени. А сейчас наши пути вновь сошлись.

Мы сидим, в убежище Кувакина, недалеко от передовой, и рассматриваем схемы: он — заграждений, а я — укреплений полосы обороны дивизии. Через наши головы с воем пролетают снаряды, иногда совсем близко рвутся немецкие мины, и тогда сквозь щели деревянной обшивки то тут, то там просыпается сухая, шоколадного цвета земля.

— Опять началось, — возмущается Кувакин, нервно вытряхивая попавшую за