Читать книгу "«Жажду бури…» Воспоминания, дневник. Том 1 - Василий Васильевич Водовозов"

человек мог управлять страною и стать одним из известнейших в то время государственных людей Европы!

Позднее, когда я познакомился с Петко Каравеловым — человеком совершенно другого калибра — и рассказывал ему о своих беседах с Цанковым, он, вполне соглашаясь с моей оценкой личности Цанкова, полушутя говорил мне:

— Вот и учитесь, как мало нужно, чтобы управлять страной.

Тогда мне было это непонятно, но впоследствии, во время русской революции, я часто вспоминал эти слова.

Умнее и серьезнее был Ризов. Это был человек образованный, следивший за русской и европейской литературой, понимавший связь между политикой и экономикой. Он тоже с ненавистью относился к тогдашнему диктатору Болгарии Стамбулову, но ненависть его не имела такого личного характера, как у Цанкова, и выражать ее он умел сдержаннее, а потому убедительнее. Впоследствии в Болгарии мне о Ризове рассказывали много нелестного. Между прочим, как он организовал перевозку из Бухареста в Болгарию тела Раковского, известного болгарского революционера и ученого, и в гробу перевез деньги, украденные незадолго перед тем из бухарестского банка. Достоверна эта история или нет — я не знаю438. Перед войной и во время войны Ризов был болгарским посланником в Берлине, вел крайне германофильскую политику и может считаться одним из виновников вступления Болгарии в войну на стороне Германии439. Умер Ризов в 1917 г.440

Болгарские эмигранты жили на пенсию от русского правительства. В то время самый факт назначения подобных пенсий иностранцам я оценивал крайне отрицательно и ставил на счет правительству как один из его грехов. И не то что я ставил в вину выдачу пенсий именно болгарским эмигрантам, большинство из которых участвовало в «преврате»441, к которому я склонен был относиться отрицательно, но, по моему тогдашнему убеждению, обязанности правительства вообще ограничиваются своей страной и поддерживать политическую эмиграцию другой страны за счет своих плательщиков податей оно не должно. Впоследствии от этого взгляда мне пришлось отказаться, увы! — может быть, в силу чисто эгоистических побуждений.

В то время в русской печати отношение к Болгарии резко делилось по нашим партиям. Для консервативного и славянофильского лагеря, для «Московских ведомостей» и «Нового времени» Фердинанд и Стамбулов были изменниками, предавшими освободительницу Болгарии — Россию, а так как болгарский народ весь на стороне России, то Стамбулов должен был связать ее своим деспотизмом и суровым полицейским режимом. Короче, Стамбулов — низкий изменник и жестокий деспот. Напротив, либеральная печать, имевшая о внутреннем положении Болгарии еще меньше сведений, чем печать консервативная, в противоположность этой последней защищала Стамбулова, видя в нем защитника свободы Болгарии от захватнических поползновений России; в таком духе особенно усердно писал обозреватель иностранной жизни в «Вестнике Европы» Л. З. Слонимский442.

Уже в 1886 г., когда я, как уже говорил в первой части своих воспоминаний, начал свою литературную работу политического обозревателя «Недели», я оценил борьбу Болгарии за свою национальную независимость и мог бы, пожалуй, в оценке роли Стамбулова присоединиться к точке зрения Слонимского. Но в рассказах Цанкова и особенно Ризова о внутренних порядках Болгарии, несмотря на их очевидную пристрастность, я чувствовал много правды и не решался огулом отвергать их. Ведя иностранный отдел в газете «Русская жизнь», я читал немецкие и английские газеты, и за их тогдашними симпатиями к болгарскому правительству как правительству русофобскому я все же видел много фактов, свидетельствовавших о тяжелой политической придавленности Болгарии, об отсутствии свободы слова, о полицейском произволе. В таком духе вел я свой иностранный отдел, и благодаря этому «Русская жизнь» по своей оценке болгарской внутренней жизни резко отличалась от тогдашней передовой русской печати.

И вот я решился ехать в Болгарию корреспондентом от «Русской жизни»443. Корреспондирование кормить меня не могло; «Русская жизнь» обещала мне всего по 5 копеек за строку, возлагая на меня и все путевые расходы; было ясно, что ехать нужно было на свои сбережения, тем более что я уже по опыту знал, что и эти 5 копеек не всегда можно было получить вовремя. Я выбрал дорогу через Константинополь, путь не совсем обычный: известно, что дорога на восток (кстати, чрезвычайно странно для петербуржца говорить о Болгарии как о «востоке», когда она западнее Петербурга) ведет если не через Бранденбургские ворота, то через Вену. Я предпочел, однако, дорогу «с заднего крыльца», как говорил Л. З. Слонимский, убеждавший меня выбрать обычную дорогу. Турецкая таможня, болгарский карантин и паспортные строгости скоро заставили меня пожалеть об этом решении: удобнее было бы заехать в Константинополь на обратном пути.

В одно пасмурное утро в конце марта 1894 г., отдав легкую дань морской болезни, я подъезжал к Константинополю на русском пароходе. Еще вечером накануне мы увидели маяк, освещавший вход в Босфор, но так как въезжать в столицу турецкого царства дозволено только при солнечном свете, то нам пришлось бросить якорь и простоять всю ночь за два часа пути от Константинополя. Жалеть об этом, однако, было нечего. Рассвело, и несмотря на пасмурное утро, нашим глазам представилась такая картина, которую нельзя забыть всю жизнь.

Через два часа езды мы проплыли Босфор, свернули в Золотой Рог444 и, не доезжая константинопольского Старого моста (впоследствии сгоревшего), остановились на якоре среди моря: русские пароходы не считали нужным приобретать право на остановку у гранитного берега. Сию же минуту нас окружило множество яликов, и их гребцы полезли на борт нашего парохода, как на абордаж, с криками на всех ломаных языках, в том числе и на русском: «Hôtel “Byzance”!445 Gasthof “Pera”!446 Гостиница “Лондон”!» Суетливые армяне, евреи и всего более греки старались затащить на свой ялик, но я не поддался их увещеваниям. Наш пароход был полон богомольцами, ехавшими к Пасхе в Иерусалим, и вместе с ними я решился остановиться на одном из подворий Афонского монастыря447. Монахи этих подворий отличаются гостеприимством, и у них, среди разноплеменной толпы космополитического города, русский путешественник мог чувствовать себя точно в оторванном уголке своей родины; к тому же — и это было для меня самое важное — это было гораздо удобнее для моего тощего кошелька, для которого бешеные цены константинопольских гостиниц были бы невыносимы.

Вместе со мной решил остановиться мой пароходный спутник — молодой врач Грабоис, которому не повезло в России и который ехал в Болгарию искать работы и счастья. Меня это немного смущало, так как Грабоис был евреем. Еще накануне у нас был такой разговор:

— Вы где думаете остановиться в Константинополе? — спросил он.