Читать книгу "Под щитом красоты - Александр Мотельевич Мелихов"

нищетой, как свыкаются с бездельем. На Востоке многие поколения живут в грязи и отнюдь не чувствуют себя несчастными. Того, что меня мучит, не излечить бесплатным супом для бедняков. Мучительно не уродство этой бесформенной, измятой человеческой глины. Но в каждом из этих людей, быть может, убит Моцарт».

Однако, как и подобает истинному аристократу, этот небожитель был готов в угоду духу, идеалу, грезе не пощадить и собственной «глины» – вся его жизнь была наполнена риском, и даже смерть его оказалась словно нарочно задуманной для того главного, что способен после себя оставить смертный, – для легенды. Исчезнуть в океане – это куда прекраснее, чем взлететь на звезду, как это сделал Маленький принц, которого я тщетно пытаюсь полюбить вот уже лет сорок.

Первую попытку я предпринял еще юнцом, заранее влюбленным во все, что ни развернет передо мною обожаемый бард. Правда, его прославленная сказка уже была слегка подпорчена компрометирующим обожанием одной моей сокурсницы – злой и проницательной на все снижающее нечистоплотной девицы: впадая в умиление (собой, собой одной), она начинала тоненьким голоском ронять как бы наивные, а на самом деле глубокие мо. В духе, как я потом понял, «Маленького принца», за которого я уселся тоже во вполне умильном расположении духа.

Которое начало медленно, но верно перерастать в тревогу: трогательное представлялось мне сентиментальностью, красивое – дешевоватой оскаруайльдовщиной, мудрое – претенциозностью. Сказка, казалось мне, должна иметь самый простой сюжет и только в умудренном воображении обретать второй, глубокий смысл. А здесь все с самого начала давит многозначительностью. Потом, хорошая сказка наполняет поэзией и красотой обыденнейшие предметы, а «Маленький принц» с самого начала использует стандартные красивости: принц, роза, звезда…

Но я тогда не посмел признаться в своей тупости – попробую признаться сейчас. Прежде всего кажутся ненужным кокетством извинения перед детьми за посвящение взрослому другу: никакой вражды ко взрослым нормальные дети не питают, они стараются всякое свое достижение продемонстрировать какому-то взрослому авторитету и ко взрослой дружбе относятся с величайшим почтением. Затем: путешествуя по планетам-астероидам, Маленький принц сталкивается то с королем, для которого важно считать всех людей подданными, если даже на деле ему никто не повинуется, то с честолюбцем, которому необходимо считаться первым красавцем на планете, если даже на ней больше никто не живет, то с деловым человеком, пересчитывающим звезды, назначая их своей собственностью… Все эти нелепости вызывают у маленького судьи одну и ту же реакцию: странный народ эти взрослые.

Но неужели мир взрослых действительно таков? Если судить по книгам самого Сент-Экзюпери, мир взрослых наполнен мужественными, благородными, ответственными людьми… Впрочем, почему бы не взглянуть на наш мир более мизантропическим взглядом простодушного существа, невольно срывающего все и всяческие маски? Вот и Холстомеру казалось, что более всего люди хотят не столько вкусно пастись и покрывать кобылиц, сколько называть как можно больше вещей своими…

Но тогда уж мизантропствовать так мизантропствовать! Давайте глянем правде в глаза: кто, взрослый или ребенок на всякую приглянувшуюся вещь указывает: «Мое, мое!»? Быть щедрым, великодушным ребенка учат взрослые (учат еще и тем, что приносят ему бесчисленные жертвы, безмерность которых он понимает, только сам сделавшись взрослым). Кто требует похвал за каждый свой чих – ребенок или взрослый? От взрослых требуются огромное терпение и демонстрация собственной скромности, чтобы ввести детское бахвальство хотя бы в сколько-то приемлемые рамки. Ну, а о склонности детей обращать окружающих в своих подданных могут много рассказать те, кому приходилось наблюдать детские коллективы, оставшиеся без надзора взрослых. Так не служит ли «Маленький принц» манифестом социальной инфантильности – стремления иметь права взрослого и обязанности ребенка?

Но довольно покушаться на святое – на детей: наверняка почитатели «Маленького принца» сочтут все это буквалистическими придирками к высокой поэзии. Наверняка они вычитывают в этом священном писании нечто совсем иное, несказанное по доброте. Что-нибудь насчет необходимости прощать капризы тем, кто украшает твою жизнь, чувствовать ответственность за тех, кого приручил, верить зоркости собственного сердца… Может, и правда им больше негде было это вычитать.

Так что оставим малым сим их миниатюризированного графа. Тем более что они все равно не позволят его у себя отнять.

Но не странно ли, что писатель, подчинивший свою судьбу долгу, вошел в историю как певец утонченного эскапизма?

Хотя и вся наша любовь к современной западной литературе в значительной степени была формой бегства от советской скуки.

Причем стремились мы отнюдь не к благополучным героям в голубых подштанниках – нас влекла трагедия. Жестокость, грязь – все это куда величественнее, чем фальшивое советское благополучие и ханжество.

Проповедники и жертвы культа

На склоне лет и на вершине мировой славы Марк Твен прочел сборник рассказов тех юмористов, с которыми когда-то начинал свой литературный путь, и оказалось, что все, кроме него, наглухо забыты. Отчего так случилось, задумался классик и понял: они хотели только смешить, а он всю жизнь проповедовал. Разумеется, прямых проповедей в духе Толстого или Достоевского у Марка Твена почти не найти, но ведь писатель проповедует не только тем, что декларирует, но и гораздо более тем, что демонстрирует, чем соблазняет. Любой крупный писатель вольно или невольно внушает нам свой взгляд на мир, свою манеру видеть и рассказывать, но это далеко не всегда подвигает нас на какие-то реальные действия, – такое по силам лишь культовым писателям.

Которые могут быть несопоставимо менее крупными как художники (как, скажем, Чернышевский против Бунина), но зато несут какой-то рецепт, как жить, что несравненно важнее, чем чисто художественные достижения, условно говоря, «для толпы», то есть для подавляющего большинства, для кого впечатления реальности несравненно важнее, чем литературные переживания. В пору моей юности культовым писателем был Аксенов – его героям хотелось подражать, что кое-кто из нас и проделывал: бросить университет и рвануть с рыбаками в море. Правда, в кубрике аксеновский «беспечный странник» упрекает морских волков за распиваемую поллитру: ребята, вы мне очень нравитесь, но разве с такими привычками вы годитесь для коммунизма? И рыбачки, устыдившись, выбрасывают бутылку за борт. Такое вот письмо в бутылке.

Бунтарь у нас непременно становился на путь исправления: в советской молодежной субкультуре, в ее дозволенной части, исключался трагизм, а без малого в осьмнадцать лет хочется ощущать себя трагической личностью – ведь так приятно слушать вьюгу, сидя в тепле. Сколько помню, все мои однокурсники лучились оптимизмом, но как же все значительно примолкли, когда добропорядочнейшая круглая отличница, дочь профессора и сама будущий профессор, начала читать у костра на картошке стихотворение Евтушенко «Битница»: