Читать книгу "Я хотел убить небо - Жиль Пари"

– Не притрагиваться к голубям.

– Улыбаться, когда вас фотографируют.

Как будто мы сами не знали. Рози даже записала всё это на бумаге, и мы должны носить список с собой и часто перечитывать.

Я показал бумажку Симону, и он сказал:

– Чушь собачья.

Симон и другие дети смотрят на нас не так, как обычно, и их взгляды совсем не похожи на то, как смотрит на нас Реймон.

Рози говорит, что я опять всё выдумываю, но я же не слепой и не глухой.

Я не выдумываю.

Как только мы с Камиллой приближаемся, разговоры умолкают. Как будто мы с ней немного двинутые или ещё чего похуже.

– Ну это ведь нормально, Кабачок, – сказал мне в то утро Симон. – Мы рады за вас, но сами не понимаем, как жить дальше. Вы напомнили нам, какие мы все тут никчёмные: наши крошечные мечты уместились бы в спичечный коробок. Мы жили все вместе, жались друг к другу, учились читать по губам, изобретали собственный язык, стояли бок о бок, как кегли, а сейчас вы собрались уезжать, и это как будто удар шаром по кеглям, всё рушится. Мы все попадали и пытаемся подняться. Ахмед снова писает в постель. Беатриса ничего не ест, кроме большого пальца и козявок. Братья Шафуан в своей идиотской игре перекидываются словами вроде «отречения», «изоляции» и «безотцовщины». И Борису впервые стало больно, когда он воткнул себе в палец иголку, и никто не мог его утешить, так он рыдал. Это нормально, десять лет печали так просто не перечеркнёшь.

И вот теперь я смотрел на белые скатерти, и зелёную траву, и синее небо, и мне было так грустно, как будто я не имею никакого права смотреть на все эти прекрасные вещи.

Дети из «Фонтанов» и из школы вертелись у ярмарочных прилавков, ловили палкой от швабры пластмассовых утят, забрасывали мячики в корзинки, швыряли дротики в пробковую мишень и получали за это плюшевых гигантов, даже если утёнок плюхался обратно в солёную воду, а мячик пролетал мимо корзинки и дротик втыкался совсем не в доску.

И мне казалось, что я где-то очень далеко отсюда.

Мне не хотелось улыбаться, и во мне было так мало радости, что даже изобразить её было невозможно.

У Камиллы глаза были цвета плохих дней, и ни она, ни я так и не подошли ни к одному из ярмарочных лотков.

И никто не прибежал и не позвал нас.

Реймон разговаривал с судьёй.

Виктор затерялся среди других детей.

Питатели интересовались сейчас только содержимым своих картонных тарелок и пластиковых стаканчиков.

Родители ребят из школы расположились на зелёной траве.

Мадам Колетт и месье Поль смеялись, и мне было больно это слышать.

– Так, ребятки, и что это мы такие кислые? Ведь сегодня праздник!

Мадам Пампино подошла к нам сзади и приобняла за плечи.

Я посмотрел на неё.

– Для нас совсем не праздничный, мадам директор.

– Мадам директор?

– Женевьева.

– Так-то лучше. Ну, рассказывайте.

– Что рассказывать?

– Не надо притворяться бестолковым Кабачком. Я же вижу, что вам обоим невесело. Что происходит?

– Ничего, – ответила Камилла.

– Глаза у вас как у побитых собак.

– Ничего, Женевьева, это пройдёт, – сказал я.

– Почему вы не идёте играть с товарищами?

– Они не хотят с нами играть, – не выдержала Камилла.

– Как это – не хотят?

– Даже Беатриса больше со мной не разговаривает, – всхлипнула Камилла.

– Ну, не беспокойся, моя милая.

И мадам Пампино вытерла ей слёзы своим платком.

– Поднимитесь, пожалуйста, ко мне в кабинет. Я сейчас приду.

В кабинете у мадам Пампино было прохладно.

Камилла подставила лицо под вентилятор, и длинные каштановые волосы взлетели.

Я смотрел на стены, увешенные детскими рисунками, и вдруг из коридора донеслись весёлые голоса.

Директор впустила внутрь несколько ребят и закрыла за собой дверь.

Мы все смущённо друг на друга смотрели. Беатриса прижимала к себе нового гигантского зайца. Её за ним почти не было видно.

– Ну вот, дети, я вас собрала здесь ради Кабачка и Камиллы. Они чувствуют себя покинутыми. Я жду. Кто скажет первым?

– Это не мы, мадам, – сказал Борис. – Это они от нас уезжают.

– Но это ведь не означает, что они вас больше не любят, – заметила мадам Пампино. – Я уверена, что им так же больно, как и вам.

– Я не хочу, чтобы меня на всю жизнь заперли в шкафу, – захныкал Ахмед.

Симон уставился на Ахмеда, и я прочитал по губам:

– Ещё слово, и ты труп!

– Можно нам вернуться на ярмарку? – спросил Антуан.

– Да, если возьмёте с собой Кабачка и Камиллу, – ответила директор.

– Не надо их заставлять, мадам, – заговорила Камилла. – Я только хотела сказать, как сильно я вас всех полюбила. Тебя, Алиса, и тебя, Беатриса; не знаю, как я буду теперь спать без вас. А ты, Симон, больше не будешь рассказывать мне столько всего интересного, а тебе, Ахмед, я обещаю найти такого плюшевого зайца, каких ты ещё никогда не видел. У вас, братья Шафуан, я бы хотела научиться противостоять страданиям. Мне бы надо сделать себе татуировку «Не бросать! Хрупкое» для всех, кто смотрит, но ничего не видит. А ты, Жужуб, теперь поедешь в свою собственную семью. Больше у тебя не будет пластырей и болячек без повода. Я буду по вам скучать. Я знаю, что для вас всё будет не так, как раньше. Но и для нас с Кабачком тоже. И то, что мы станем меньше видеться, совсем не означает, что я выброшу вас из своего сердца.

– Я тоже буду по тебе скучать, – сказала Беатриса.

– И я, – всхлипнула Алиса.

И они обе встали, чтобы поцеловать Камиллу в щёку.

– Кабачок, можно я тебя поцелую? – спросил Симон.

– Эм-м… Целуй, если хочешь.

– А я? – спросили одновременно братья Шафуан.

И мы стали все обниматься и прощали друг другу все обиды, и даже Симон сказал Ахмеду: «Я пошутил про шкаф навсегда», а Ахмед не решился ничего ответить, потому что «ещё слово – и ты труп!», но потом вдруг увидел, что директора в кабинете уже нет.

Жужуб уселся на её стул, поправил на носу очки и стал вертеть в пальцах карандаш.

Симон закричал: «Называйте меня Женевьева!», а Борис: «Если вы не перестанете паясничать, сами знаете, что вас ждёт!», и Антуан: «Перила!», и они все втроём стали понарошку отдраивать кресло. Беатриса и Алиса зашагали по кабинету директорской походкой: высоко подняли голову и одинаково размахивали руками.