Читать книгу "Сто удач и одно невезение - Татьяна Алюшина"

– Вот что, молодой человек, сейчас я определю вас в палату, вам необходимо провести обследование.

– Какое обследование? – вяло спросил Захар.

– Какое можем, – удрученно вздохнул доктор.

Захар пролежал в больнице две недели. У него взяли на анализы столько крови, сколько он в жизни не терял, сделали всевозможные рентгены, УЗИ, что-то непонятное там еще, да только так ничего и не обнаружили.

– Я предполагаю, – поделился выводами доктор, – у вас общая усталость организма и истощение, само собой. Отдых, витамины, хорошее питание, прогулки на воздухе! Извините, батюшка, но больше ничего порекомендовать не могу, увы!

И выписали с богом, подальше от вопросов и недоумения.

Лучше Захару ни от диагнозов расплывчатых, ни от общеукрепляющей терапии не стало. Начальство отправило ценного работника в отпуск, для выздоровления, а он слег в кровать и уже подняться не мог!

Захар старался, рвался изо всех сил, предпринимал снова и снова попытки встать, вернуться в нормальную жизнь, выполнял все рекомендации – и угасал.

Несколько раз, сцепив зубы, доставал себя из кровати, делал шаги на пределе всех мыслимых усилий и терял сознание. Ирина возвращалась домой с работы, находила его на полу, пугалась страшно! Звонила отцу, он прибегал вместе с мамой, втроем они поднимали его и на руках переносили и укладывали обратно в постель. Никитку увезли от горя и наползающего страха на время к бабушке и дедушке, Ирининым родителям, а в доме повис устойчивый запах беды, пугая родных ожиданием.

Они понимали – конца!

В какой-то момент Захару стало безразлично, нет, не осознанно, то есть когда он находился в сознании, понимая действительность, то боролся, как мог, старался, дрался за жизнь, но все чаще и дольше сознание отключалось, и он проваливался в непонятную муть.

Отец, Игнат Захарович, от безнадежности обратился к тогдашнему хозяину объединения, в котором работал Захар, умолял, просил помочь. Мужик, надо отдать должное, помог и постарался. Захара на самолете, в сопровождении только медперсонала, отправили в Москву. Обследовать. В клинике совсем другого уровня и качества врачебной помощи Захара продержали еще три недели. Ну, уж обследовали так обследовали! Искололи всего, возили на каталке каждый день на какие-то замысловатые аппараты, он не помнил и не понимал, практически постоянно находясь на грани сознания.

Ничего не обнаружили!

Поставили туманно-расплывчатый диагноз ни о чем, об общем стремительном истощении организма, непонятно чем вызванном. И отправили тем же самолетом, с медсестрой сопровождающей, обратно.

Богу отдали – выживать, если сможет, или умирать, что скорее всего.

Он похудел на двадцать килограммов, кожа на теле обвисла, как у старика девяностолетнего, глаза запали в чернеющие близостью смерти глазницы, на лице сложились старческие глубокие морщины, волосы выпали, и Ирина брила его наголо, глотая беспомощные слезы.

Он умирал, и это стало понятно всем родным.

Для борьбы за жизнь как минимум требовалось находиться в сознании. Он бы дрался до конца, зубами вгрызался, скручивая волю в жгут! Он не сдался бы никогда, до последнего миллиграмма возможности! Не той Захар закалки был мужик, чтобы сдаваться!

Но и эту, последнюю, самую пограничную возможность у него отняла судьба, выключая из жизни, из борьбы замутненным, растворяющимся во тьме сознанием.

Уходил. Неотвратимо.

В эти дни с вахты в город вернулись мужики, с которыми Захар начинал свою карьеру на буровых после института. Ирина как-то возвращалась с работы домой и встретила бригадира Василия Маркеловича, старого, матерого нефтяника, который в свое время учил профессии, уму-разуму и жизни небитого, тогда еще зеленого Захара.

– Ириш, – остановил он ее, еле узнав, – ты что, как в горе? Почернела вся? Случилось что?

– Захар умирает, – призналась Ирка и разрыдалась.

– Нут-ка, веди! – сурово приказал Маркелыч и одернул: – Чего разнюнилась!

Захар все преодолевал пустоту нападающую, все рвался через нее к свету, к сознанию, так в этой полуреальности и различил плывущее лицо старого бригадира.

– Игнатич, ты чего тут надумал?! – прикрикнул требовательно бригадир, присев у его кровати на стул.

– Старый ты… Командор… – приложил максимум усилий Захар, чтобы прошептать слова и улыбнуться.

И от усилий полетел в проваливающиеся дыры, серую непроглядь.

Ирина плакала беззвучно, Василий Маркелович смотрел на Захара и хмурился. Думал. Встал, позвал отца в кухню – совет держать. Расспросил подробно про больницы, врачей, обследования, диагноз. Разлили горестную по рюмкам, махнули.

– Вот что, Игнатий Захарович, – решился предложить Маркелыч. – Надо его к шаману везти, раз уж медицина обосралась!

Отец задумался. Налил еще по одной. Выпили.

– Ты, Василий Маркелович, знаешь шамана настоящего? – спросил, не закусив, отец.

Чего закусывать-то? И кусок в горло не лезет, и от беды она, как вода!

– Знаю! – кивнул обстоятельно бригадир. – Во всех краях наших он самый сильный и почитаемый. Главным у них считается, если можно так сказать, у них ведь иерархий нет. Гандыбили его нещадно при советской-то власти, да только чукчи его прятали, хрен сыщешь! У меня ведь жена чукча, ты ж знаешь. Отыщу, разузнаю. А там и договориться постараюсь.

– Вези! – решил отец.

Северные мужики – это вам не лилия в проруби, если за что берутся, сладят! Уж будьте уверены!

И вертолет отыскали, и договорились со всеми возможными и невозможными начальниками, и с чукчами переговоры провели. Да, к слову сказать, Захар к тому времени не пацаном пустым числился, а личностью известной, авторитетной и среди своих уважаемой.

Как его везли, он помнил клочками кратковременной памяти: трясло, что-то рядом с ним перемещалось, двигалось, гул вертолета помнил, как перекладывали на нарты, мороз щеки щипал, странно, но тоже запомнил, а потом провал временной.

Более или менее в сознание пришел, когда понял, что лежит в чуме, голый, а над ним склонился странный человек. С выдубленным до глубокой коричневости морозом, ветром, снегом и знаниями непростыми лицом; глазами, пугающими бездонностью черноты, и безжалостными, злыми пальцами. Эти пальцы, силы необыкновенной, ощупывали всего Захара с ног до головы, причиняя боль и жар, как от кочерги раскаленной, и, казалось, проникали внутрь тела, до самого позвоночника.

А он и стонать не мог, подумал – все, умер, в ад несуществующий попал!

«И чем уж я нагрешил?»

– Однако, почти мертвый, – сказал кто-то у него над головой.

Странный это был голос, окрашенный множеством оттенков, тембров, хриплый и высокий одновременно, глубокий и протяжный, тягучий.