Читать книгу "Последняя картина Сары де Вос - Доминик Смит"

– Да.

Женщина отпивает из половника, подставив под него горсть.

– Супа мало, но у меня есть похлебка из кролика, могу поделиться. Присядьте, отдохните.

Сара благодарит ее и входит в темные прохладные руины, хранящие память о временах, когда были жильем. Кирпичный дом за церковью, вероятно, принадлежал священнику и его семье. Через проломленный потолок видно синее небо, стены заросли зеленым мхом. Под шиферным козырьком – очаг, над слабым огнем исходят паром два котелка. Несколько деревянных мисок, коврик из кроличьих шкур, низкий доильный табурет на трех ногах. Единственное свидетельство прежнего достатка – подушка, обтянутая плюшем. Заплесневелая ткань прибита медными гвоздиками.

Женщина окунает половник в один из котелков.

– Кладешь молодые овощи в погреб и оставляешь открытым люк. Лестницу убираешь. Кролики приходят проведать, что там, прыгают вниз, и ты захлопываешь за ними люк. Зимой хуже, потому что нечем их приманивать. Раньше люди из поместья охотились здесь с собаками и экипажами. Стреляли куличков, дроздов, диких гусей. Сейчас мне редко-редко удается поймать в силки куропатку.

Женщина велит Саре сесть на табурет, а сама опускается на кроличьи шкурки. Ложка только одна – оловянная, с гравированным гербом поместья, – и женщина отдает ее Саре, а сама ест половником из котелка.

– Вы очень добры, – говорит Сара.

– У бабушки был целый набор столовых приборов, все с гравировкой, подарок от отца Корнелиса. Осталась только эта ложка.

– Наверное, помещики очень уважали вашу семью.

– Моя бабушка была повитухой, она принимала Корнелиса. Она его запеленала и потом носила его матери овечье молоко для скорейшего выздоровления.

Сара аккуратно пробует еду. Похлебка горчит.

– Все изменилось на ваших глазах.

– До лихорадки тут была чистота и красота. Мы брали одежду в стирку, мужчины работали в Хемстеде на мельнице. У нас была школа и хромая учительница с севера… почему-то калеки всегда учили лучше здоровых. Она учила мальчиков катехизису, а девочек – вышиванию и дойке. – Женщина смотрит в очаг. – Праздник урожая всегда был счастливым временем. Дети играли в бабки и метали кольца, молодые пары танцевали.

За воспоминаниями женщины слышится ее горе. На миг она как будто совершенно уходит в прошлое и, очнувшись, ошеломленно смотрит вокруг. Потом ее фризская стойкость снова берет верх – умение переносить все, воспитанное жизнью на островах в Северном море. Сара могла бы не слушать эти излияния, а попросить женщину показать ей развалины, потом уйти в холмы и делать наброски. Нет никаких причин мешкать. И все же она спрашивает:

– Сколько людей здесь умерло?

Женщина сжимает губы.

– Почти сто. Остальные перебрались в другие места.

– Боже милостивый. Я буду о них молиться.

– Я родила девятерых. Теперь все они лежат на холме, а их душеньки на небесах. Их отец лежит ближе всех к каменной ограде. Я и сейчас помню его во главе стола, как он благословляет трапезу, а из кармана у него торчит глиняная трубка.

Сара представляет детские могилки среди цветов, и внезапно, непрошено, перед ней возникает образ Катрейн в кухне: дочка жарит оладьи, волосы собраны на затылке в пучок, щеки в муке. Настоящая помощница, вспоминает Сара, умела лить тесто на горячую сковороду и не обжечься.

Женщина говорит:

– Никого из них не похоронили как следует. Под конец были только исхудавшие от лихорадки тела и кашель по всей деревне, как будто крики стаи перелетных птиц.

Она прижимает руки к груди, сдерживая рыдания.

– Я в ту же лихорадку потеряла дочь, – говорит Сара. – Не могу вообразить мое горе, увеличенное девятикратно или десятикратно.

Женщина отрывает взгляд от очага:

– Как ее звали?

– Катрейн.

– И она умерла быстро?

– Сначала болезнь накатывала и отступала, потом все произошло сразу. Помню, как она закашлялась первый раз. Она спала на чердаке, я лежала, прислушиваясь к звукам в доме. Кашляла она тихонько, как будто в подушку, – не хотела, чтобы я слышала. Потом, за несколько часов до смерти, я сидела рядом и молила Бога забрать меня вместо нее. Под конец она в жару то и дело начинала тоненько смеяться, а лицо горело от стыда, как будто она сама виновата – заболела оттого, что ходила босиком. – Сара слышит, как дрожит ее голос, и переводит дыхание. – Она всегда бегала босиком по дому, по холодному каменному полу. Ей было семь лет, почти восемь. Единственный мой ребенок.

Женщина кладет мозолистую ладонь на руку Сары.

– Простите меня, – говорит Сара. – Я не имела права обременять вас своим горем.

– При чем тут какие-то права, деточка.

Они молча едят похлебку.

– Сколько у вас было девочек? – спрашивает Сара.

– Три, включая старшую. Ей было шестнадцать, местные парни за ней увивались. Муж вечно находил привязанные на забор ленты – тайный знак любви.

– У нас, слава богу, до такого не дошло, – говорит Сара.

Она вспоминает Катрейн, наполовину мальчишку-сорванца, наполовину строгую поломойку, как та суетится по дому в фартуке и упрекает отца, что тот оставил башмаки у камина. Только с наступлением темноты она из-за своих кошмаров вновь превращалась в малышку. Сара гадает, какой бы стала Катрейн в девичестве, какие молодые люди завязывали бы ночью ленты у них на крыльце. Однако такие мысли всегда вызывают печаль и самообвинения, как будто Катрейн обречена участи, которая хуже смерти. Видения всегда заканчиваются картиной амстердамского дома: окна темны, огонь не горит, пахнет золой, а Катрейн навеки заперта в пустом жилище – ждет, когда остальные вернутся.

– Вам нездоровится, дорогая? – спрашивает женщина.

Сара отрывает взгляд от тлеющих поленьев под котлом.

– Уйдет ли оно когда-нибудь? Горе?

– Насколько я знаю, нет. Просто надеюсь, что мертвым лучше, чем нам. – Женщина встает и подходит к очагу, чтобы помешать в котле.

Чувствуется, что она устала и хочет снова остаться одна. Сара быстро доедает похлебку и берет себя в руки. Мысленно она складывает пустой дом с семилетней обитательницей, словно карту, встает и протягивает женщине миску:

– Извините, я не спросила, как вас зовут.

– Грита.

– Спасибо большое за ваше гостеприимство и за рассказы. Если можно, я хотела бы сделать в городе несколько набросков. Наверное, мне еще придется сюда приехать раз или два. Не согласились бы вы тогда показать мне город?

– С удовольствием, – отвечает Грита.

Они идут через полуразрушенный дом, пахнущий сырым мхом. Сара прощается и идет к полям. Томас, с удочкой в руке, машет ей с берега.

Манхэттен

Октябрь 1958 г.

До Элли не доходит, что Джейк Альперт за ней ухаживает, пока она не передает ему список картин. Целую неделю она собирала данные по голландским и фламандским барочным художницам, чьи работы есть в частных собраниях, и свела список всего к пяти именам. Рюйш, Лейстер, Клара Питерс, ван Остервейк и де Вос. Элли раз десять вписывала «На опушке леса», а потом зачеркивала. Ей виделось, как Габриель в мокром плаще и с украденной картиной под мышкой встречается с Джейком под часами на Центральном вокзале – сцена прямиком из десятицентовых детективов, которые читает Габриель. На аукционе картину продать нельзя, и Элли предполагает, что планируется подпольная сделка. Ей думается, что вдовца странным образом утешит описание картины: девочка на берегу замерзшей реки, в мире, застывшем и увеличенном от холода. Она недоступна и обездолена, но одновременно, на взгляд Элли, стоит в вечном ожидании, пассивная свидетельница жизни. В конце концов картина остается в списке, который Элли приносит на пятничную встречу за ланчем. Всю дорогу в метро она теребит пальцем край бумаги. Ей всегда кажется, будто ревущая тьма туннеля заглатывает ее, уши закладывает, а собственное отражение, проступающее в темном стекле, напоминает угрюмый дагеротип из прошлого столетия. Элли думает, всегда ли она выглядит такой затравленной или просто нервничает перед встречей с Джейком. Оделась она как на свидание или как на встречу с клиентом? Клетчатая юбка вроде бы говорит о втором, но блузка чуть слишком легкомысленная, с короткими рукавами и открытым воротом. Элли застегивает кофту и пытается, не привлекая внимания, придать своему отражению более веселый вид.