Читать книгу "Чистилище - Геннадий Марченко"

А я как раз сегодня во время одной из передышек успел познакомиться с работавшим в столярном цехе при заводе бывшим священником отцом Илларионом. В столярке нам было разрешено греться, когда не было работы на улице. Илларион мастерил деревянные ящики, выстилавшиеся опилками, куда укладывали особо ценные конструкции, чтобы не повредить их во время транспортировки.

Отцу Иллариону, в миру Василию Яковлевичу Злотникову, было пятьдесят восемь лет, хоть выглядел он намного старше. Когда-то он был послушником Онежского Крестного монастыря в Архангельской губернии. В 1922 году монастырь упразднили, и Илларион стал странствующим монахом. Бродил по сёлам и деревням Архангельщины, за краюху хлеба и стакан воды крестил детей, отпевал покойников, проводил службы в разорённых храмах или вообще по домам, пока на него не обратила внимание губернская комиссия по борьбе с религиозными пережитками. Отмотал пять лет, а выйдя на свободу, вернулся к старому занятию. Вновь был осуждён, теперь уже на восемь лет как рецидивист, как ни смешно это звучит. А по мне, скорее грустно.

Этот приземистый, ростом мне по плечо пожилой человек говорил размеренно, не повышая голоса, и, посидев рядом с ним первый раз минут десять, я словно впал в гипнотическое состояние. Его лицо после трёх лет из восьми отпущенных в неволе ещё сумело сохранить некую благообразность, которую только подчёркивала седенькая бородка. Но более всего поражал его взгляд. Он словно смотрел в самую душу, я чувствовал себя перед ним абсолютно голым, но не испытывал при этом стыда, как не испытывает стыда младенец пред матерью или отцом. В этом взгляде были и снисходительность, и отеческая любовь, и грусть от творящегося вокруг, и знание чего-то мне недоступного.

– Да что ж ты, отец Илларион, проповедовать не бросил, первый срок отсидев? – по наивности своей спросил я его в первую нашу встречу.

– Да как же бросишь, коль урок это мой. Обет я дал нашему настоятелю, когда монастырь разоряли. Он меня и рукоположил в сан. Я и ещё двадцать монахов отправились в странствие по Руси нести слово Божие в умы и сердца людей.

– И что же, здесь, в заточении, тоже проповедуешь?

– Проповедую, сын мой, а как же без этого! Вот с тобой, к примеру, поговорил малость малую, а вижу – задумался. Можно и в лагере о земном говорить, но так, что до сердца дойдёт быстрее, чем иная проповедь в храме. Но и о Боге тоже говорю, когда нужда появляется. Помирает в лагере человек – меня зовут, хоть кто-то успеет причаститься перед смертию. Даже атеисты, рушившие храмы, у нас тут становятся верующими. Перед Богом все равны.

– А не боишься, что какой-нибудь доброхот сдаст тебя администрации лагеря?

– Чего ж бояться, коль сам Мороз об этом знает… Об том месяце заходил сюда, проверял, как работаем, спрашивал: «Всё проповедуешь, дед?» – «Проповедую, – говорю, – пока сил хватает». А он мне, мол, главное, чтобы на работу хватало сил. С тем и ушёл.

К моему превеликому удовольствию, на заводе была оборудована душевая из двух кабинок, с кранами для подачи холодной и горячей воды. В подвале постоянно работал бойлер. Я с огромным наслаждением помылся с обмылком лежавшего здесь же на деревянной полочке дегтярного мыла. Из трёх моих сподвижников помыться решил лишь отбывавший наказание за хищение государственной собственности Йося Кацман. Доходяга сегодня старался работать не хуже других, хотя к концу смены от усталости просто валился с ног.

После ужина мы вернулись в барак, в котором населения явно прибавилось. Прибыл этап из Ростова. В общем-то такие же бедолаги, как и мы, но моё внимание сразу привлёк зэк с на первый взгляд непримечательным лицом, к которому остальные обращались по кличке Туз. Почему Туз – понял тем же вечером. На левом предплечье у уголовника красовалась набойка в виде трефового туза. Но больше внимания привлекала татуировка на груди в виде большого орла с восходящим солнцем и женщиной в когтях. Он явно держал масть на своём этапе.

– Туз – вор уважаемый, – шепнул мне перед отбоем один из пришедших с нашим этапом уголовников. – С двенадцати лет чалится по лагерям, его сам Лавр короновал.

– Что за Лавр?

– Да ты что, это же легендарная личность в воровском мире!

– А что, много в Союзе воров в законе?

– Не очень, короновать начали несколько лет назад, самых достойных.

Наши же, кто «дебютировал» на скважине, с непривычки от усталости буквально валились с ног. Бывший преподаватель немецкого языка Лев Лерман, получивший 10 лет за контрреволюционную пропаганду, стоит на холодном полу босиком, держит в руках свои развалившиеся ботинки и не знает, что предпринять.

– Сушите, товарищ Лерман, а утром подвяжете каким-нибудь шнурком, – подсказываю ему ход дальнейших действий.

Лерман грустно кивает и ставит обувку рядом с печкой, где уже выстроилась в ряд самая разнокалиберная обувь – от ещё вполне приличных сапог до онучей, пребывающих в состоянии мало чем уступающем учительским.

Остаток вечера проводим за шитьём номеров. Мне достался Н-155. Я, как и большинство зэков, шью сам, а блатные скинули эту работу на Митяя. Мол, один хрен ему всю ночь за печкой приглядывать.

На утренней поверке по примеру Меченого Туз отказался работать и вообще всячески сотрудничать с администрацией, ежели ему такое предложение поступит. Его поддержал ещё один вор – Сиплый, и они по уже проторённой дорожке отправились на трёхдневный отдых в карцер.

Я же продолжал трудиться при ремонтном заводе, понемногу адаптируясь к реалиям местной жизни. От аборигенов услышал, что наш отрядный вполне ещё человечный мужик, старается поддерживать относительный порядок. В других отрядах блатные крепко держат масть, а руководство им потакает, потому что урки чмырят политических, к которым у лагерной администрации отношение как к животным. Это даже не руководство, а урководство – впору вводить такой термин.

– За такие методы вашего Северцева многие коллеги, если можно так выразиться, недолюбливают, – говорил сидевший по 49-й статье Олег Волков.[25] – Мол, выделиться хочет, правильного из себя строит, политических не гнобит и так далее. Чует моё сердце, замышляют они какую-то подлянку.

Волков был моим ровесником, он, как и отец Илларион, работал в столярке при заводе, только не ящики сколачивал, а обтачивал фуганком доски для этих же ящиков. Если с батюшкой мы разговорились уже в первый день, то с Олегом на следующий, во время послеобеденного перекура. Дымя папироской, он с удовольствием поделился своей историей. Оказалось, что его отец был директором правления Русско-Балтийских заводов, мать – внучка адмирала Михаила Петровича Лазарева. Посещал Тенишевское училище, где был одноклассником будущего писателя Владимира Набокова. Шесть лет работал переводчиком в миссии Нансена, при корреспонденте Ассошиэйтед Пресс, у концессионеров, в греческом посольстве… В феврале 1928 года в первый раз арестован, отказался стать осведомителем, был приговорён к 3 годам лагерей по обвинению в контрреволюционной агитации и направлен в Соловецкие лагеря особого назначения – СЛОН. В апреле 1929 года лагерный срок заменили высылкой в Тульскую область, где он работал переводчиком технической литературы. В марте 1931 года был снова арестован и приговорён к 5 годам лагерей по обвинению в контрреволюционной агитации. Снова был этапирован в СЛОН. В 1936 году оставшийся срок был заменён ссылкой в Архангельск, где работал в филиале НИИ электрификации лесной промышленности. 8 июня 1936 года в очередной раз арестован, приговорён к 5 годам заключения как «социально опасный элемент» и направлен в Ухтпечлаг.