Читать книгу "Построение квадрата на шестом уроке - Сергей Носов"

Идрицкий водитель Казимир Францевич объясняет, что имя надо подбирать к отчеству; он увлечен этимологией. «Сергей по-английски “серый, выходи!”» Я не спрашиваю, почему «выходи» и что за «серый». Может быть, волк. Мы едем через лес.

Потом четыре километра пешим ходом по снегу.

Дед выходил встречать с саночками из деревни.

Мама сварила борщ.

Митька будет спать на печке.

Соседи приедут только весной; пока их нет, разрешено пользоваться колодцем.

Ночью: –32. Днем около –25. Нужник на таком морозе напоминает пыточную.

На гнезде аиста большая снежная шапка.

Тишина. Только утром дятел стучал возле бани, да еще тюкает едва слышно за забором соседским вертушка.

Можно пройти всю деревню туда и обратно и не встретить ни одного человека.

В доме Григ. Конст-ча, откуда можно звонить, на стене фотографии кандидатов на последних выборах – кто с календарика смотрит, кто с листовки. Чтобы добраться до телефона, надо преодолеть препятствие в виде собаки Дунай, стерегущей крыльцо. Сегодня «хлебный день».

Магазин на колесах. Его ждут на росстани по два, по три часа. Приехал-таки, только не привезли почти ничего: «закладывала не та продавщица». Водитель жалуется на непроходимость дороги, намекает на необходимость доплаты.

В другой деревне живет Наркоман. Кличка у него такая, но и по жизни он – тоже. Ему за пятьдесят, денег нет. Мать ему иногда дает, как они говорят, «на лекарство», но водки не покупает. Она живет в другой деревне. Когда продукты привозят сюда, покупает их здесь – чтобы сын поел, и это на обратном пути передают ему там. А он у той же продавщицы (или водителя) меняет эти продукты на водку.

Ташка и я спали еще, а дед и Митька ушли на рыбалку. Был туман. Бабушка забеспокоилась, вчера говорили, что под снегом на озере надо льдом вода разлилась, – мы еще спорили о физике явления. Бабушка понесла Митьке сухие носки. Где-то действительно провалилась в воду, забрела в снег по пояс, увидела сквозь туман будто бы лыжника на озере: «Помогите, помогите!» Конечно, ее не слышал никто. Домой мокрая пришла, взбудораженная.

Я пошел на озеро, тумана уже не было. Дедушка и Митька ловили окушков, о приключениях бабушки ничего не знали. И я половил. На уху.

– Это тебе ангел привиделся. Здесь если ангел появится, то, конечно, на лыжах. А как же иначе?

Иных лыжников быть не могло.

Слепили снежных баб – вернее, бабу и деда. У деда на голове, как полагается, ведро; у бабы – умывальник. Бабушка обоим повязала по шарфу.

Ташка ходила за перелесок слушать тетерева – в ботинках по снегу. Митька весь день занят горкой; вечером заливали. Отец, когда бредет сквозь снега, похож на медведя – бородат, лохмат, в трепаном ватнике. Мама пекла пироги, ворча на отца за то, что печь не протоплена; боялась, что не пропекутся.

Снег в красную крапинку возле чурбана – кровь петуха.

Колядовальщики пришли – мальчик и девочка – у обоих раскрашены лица. Колядовали своеобразно: достали бумажку и прочитали по ней частушки, к Рождеству, разумеется, отношения не имеющие. Одна частушка была про «ученую» и «заключенного» – то ли замуж пойти, то ли не пойти, не понял; потом узнал, что отец девочки отбывает срок за человека убийство.

Разожгли костер – за снежной стеной около елки – на полпути к бане. Митька взрывал петарды. Лазерной указкой доставал до облаков.

Дома глинтвейн, пироги (которые все-таки пропеклись). У нас в гостях соседка Александра Васильевна. Ташка тоже глинтвейна попробовала. Свечи зажгли.

Несси убежала от Фермера, примчалась к нам, волоча за собой цепь. Заскулила под дверью. Александра Васильевна: «Это она колядует». Жадно слопала хлеб; мама вынесла кашу в миске. Хозяева появятся только весной, дом заколочен; живет у Фермера, на цепи.

Поздно ночью появились звезды.

Хлеб: привезут – не привезут. Дважды собирались на росстани. Быстро темнеет.

«Бягу, бягу, бягу…» – повторяла с палочкой старушка, которой я осветил дорогу фонариком, – и бежала действительно. Потом из темноты, от калитки, желала нам с Митькой здоровья.

Ташкин сон навороченный, – среди прочего: говорящая книга, которая вела себя подобно человеку, бегала, прыгала и, главное, призывала на восстание против некой королевы. Мне ничего не снится.

О забываемом

Моя доморощенная теория, почему ускоряется с возрастом время. – Все дело в ухудшении памяти. Раньше запоминался, допустим, каждый второй «миг бытия», а теперь каждый третий, пятый, седьмой. А то, что не помнится, того как бы не было.

После Фассбиндера

Что касается экранизаций вообще. – Я очень хорошо представляю, как Борис Виан умер в темноте от сердечного приступа, в зрительном зале, когда ему показывали фильм по его собственному роману. Понимаю, почему у драматургов встают волосы дыбом, когда сидят на своих же премьерах. У Набокова леденела спина, когда он смотрел кубриковскую «Лолиту». Никакая экранизация его романа ему понравиться в принципе не могла. Что бы ни говорили на конференциях, посвященных сравнительному анализу, «Отчаяние» Фассбиндера, как любую другую экранизацию, надо смотреть, отрешившись от первоисточника. Роман Набокова надо читать, не думая, что есть еще и Фассбиндер. Есть Фассбиндер – нет Набокова. Есть Набоков – нет Фассбиндера. Как сказал по другому поводу другой Владимир Владимирович, стихотворец, которого этот Владимир Владимирович терпеть не мог, «и знал только бог седобородый, что это животные разной породы». Кино и литература – это животные разной породы. Они хороши сами по себе, но их не следует помещать в одну клетку.

О возрасте

Есть способ почувствовать себя молодым. Надо сходить на писательское собрание.

Август ноль второго

Во сне ездил на велосипеде по городу, через проходные дворы; была гроза, видел небо необыкновенного цвета.

Проходные дворы – это потому что полюбил последнее время бродить по разным закоулкам, а велосипед – из вчерашнего разговора об убийстве Урицкого; застрелив Урицкого, Кенигиссер пытался скрыться на велосипеде.

А разговор об убийстве Урицкого зашел вчера с Веткой, потому что она рассказала мне, как устанавливали мемориальную доску на месте убийства Маневича – на улице Рубинштейна.

А мы шли по Московскому, от Сенной, и разговор о доске Маневичу зашел потому, что, дурачась, я принялся кланяться мемориальным доскам, повешенным на ЛИИЖТе. Ученым там, Ленину тоже. Каждой доске – поклон.

«Что же ты уровню наводнения не поклонился?»

«Это не человек».

И, переходя Обуховский мост, мы говорили о том невозможном наводнении, поразившем города Европы (а если б такое было у нас? – Ветка: «Трудно представить»), и я вспомнил нашу дежурную болтовню с Ф. на тему «август – месяц катастроф» (взрывы домов, «Курск», смерч в Новороссийске). А когда пришли домой, узнали из новостей о падении вертолета. Уцелевшие солдаты выпрыгивали на землю и бежали по минному полю.