Читать книгу "Тышлер - Вера Чайковская"

«И много лет прошло, томительных и скучных, — пишет Афанасий Фет. — И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь…»

Для Фета эта новая встреча подтверждает то, что он интуитивно чувствовал: «…ты одна — вся жизнь и ты одна — любовь».

Интересно, что этот же мотив звучит в народной песне «Помню, я еще молодушкой была», где героиня, простая девушка, в юности и в зрелости встречает одного и того же персонажа, только сначала он «барин молодой», а потом «седой генерал», но в обоих случаях «всю-то ноченьку ей спать было невмочь». Встреча подспудно осознается как важнейшее жизненное событие.

Простонародное и лирически утонченное чувства слились в одном мотиве, запечатлевшемся в русской культуре.

Нечто подобное произошло и в реальной жизни Александра Тышлера. (Поистине, кажется, что она построена на поэтических основаниях!)

Период «покоя», «полужизни», отрешенности от событий современности был внезапно прерван новым появлением в его жизни Флоры Сыркиной.

И как часто бывает, внутреннее пробуждение совпало с новыми общественными веяниями, получившими название «оттепели». В 1957 году в Москве прошел Международный фестиваль молодежи и студентов.

У Тышлера, «затворившегося» в Верее, неожиданно появляется серия «Фестиваль», посвященная этому событию. Работы писались в 1957–1958 годах.

О чем-то новом говорят даже письма Тышлера, отправленные в 1958 году дочери в Минск. Письма Белле он писал и прежде. Они нежны, полны советов, рассказов о собственном житье-бытье, но несколько «будничны». (Белла — некий «двойник» Насти, она тоже портниха, аккуратистка, она прекрасно готовит и обожает отца.)

Вот и мартовское письмо 1958 года почти такое же[204]. Тышлер пишет о болезни Насти, о своей работе в театре, о предполагаемом приезде Беллы в Москву (Тышлер договорился с Еленой Константиновной Гальпериной-Осмеркиной, что жить Белла будет у нее, — ведь с Настей у Беллы нелады). Пишет о своем желании поехать поскорее в Верею, где он будет «скульптурить и живописать»: «Это меня успокоит и я приду в себя». (Постоянный мотив этих лет — успокоит только природа и творчество.)

Далее идут элегические размышления об одиночестве и надвигающейся старости: «Как часто бывает, что хочется с тобой побыть, поговорить, поделиться мыслями… Но не с кем — я одинок в этом „историческом“ вопросе. Не всегда письма могут разрешить столь тонкое психологическое состояние. А годы идут, и я — безусловно, старею. Но на этом я обрываю свое письмо».

Однако оно обрывается вовсе не на этих «элегических» сетованиях, а на совсем иной интонации, в которой узнается прежний Тышлер: «Старость к черту, да здравствует молодость!»

И вот следующее мартовское письмо, где «элегические» интонации скорого финала перебиваются какими-то совершенно иными, и возникает надежда на будущее.

«Милая моя Беллочка!

Я наспех отправил тебе письмецо и у меня все время такое чувство, что я не все тебе сообщил, не все сказал. Но я думаю, что это мне кажется, а на самом деле просто хочется еще раз с тобой „покалякать“, а вернее всего — это от тоски по тебе. Уж очень я по тебе скучаю, миленькая моя Беллушка!..

Я сейчас занимаюсь мелкими делами, которые были мною забыты в период работы. Сейчас нужно заняться ремонтом дачи и некоторым ремонтом моего быта. Все это делать некому и все это нужно и необходимо, а самое главное, нужно осуществить все мои планы по работе — живописи, скульптуре, ведь из года в год все мечты, желания по работе нанизываются друг на друга, и все остается неосуществленным, а жить, в общем, осталось мало, а сделать нужно много. Ну и как же быть, миленькая моя Беллочка? Когда начинаешь подсчитывать, вернее, складывать все, что я „натворил“ по работе своей, то как будто бы „натворил“ много и даже очень много, а чувство такое, что сделано мало и что все еще впереди и самое интересное впереди»… (выделено мной. — В. Ч.).

Письма пишутся «милой Беллочке», но, как в ташкентских письмах Татьяне Аристарховой в какой-то момент отразилось присутствие Флоры Сыркиной, — так и в этих письмах за строчками, обращенными к дочери, чудится Флорино благотворное «явление».

Тышлер не хочет стареть. Ведь Флора знала его молодым и полным сил. Он хочет еще многое сделать в искусстве. В нем пробуждается тот дух движения, изменения, новизны, который, казалось, совершенно испарился в его «неподвижном», домашнем «сидении» в Верее…

Но что же произошло? Каким образом они, расставшиеся «навсегда» в 1948 году, вновь встретились?

Сначала о Флоре.

В 1950-х годах она — кандидат искусствоведения, сотрудник Института теории и истории изобразительных искусств (где о ней помнят до сих пор!).

В конце 1940-х годов за ней стал усиленно ухаживать высокий рыжеволосый красавец — Зиновий Шур, с которым она давно была знакома и даже получала от него в Ташкенте письма с фронта.

Зиновий Шур, бывший студентом студии Станиславского, мог получить «белый билет», но, как написала мне его дочь Татьяна Шур, он предпочел пойти на фронт добровольцем. Дошел аж до самого Берлина, получив медаль «За отвагу».

А после войны он стал «литературным работником», писал стихи, пьески для детей, тексты для конферанса. Это был очень неверный хлеб «свободного литератора», члена Комитета московских драматургов. Замечу, что в 1980-е годы, когда евреев вновь не брали на «приличную» работу, мне пришлось стать членом Московского профкома литераторов и зарабатывать исключительно литературными публикациями. Это трудное и малоденежное занятие. А в 1950-е годы оно было еще более необычным и едва ли более прибыльным.

К тому же литературного имени Шур себе не снискал. В литературных и читательских кругах его не знали.

В 1950 году тридцатилетняя Флора Сыркина вышла за него замуж. Есть такое выражение — выйти замуж «назло». У меня стойкое ощущение, что тут со стороны Флоры было нечто в этом роде. Высокий Шур до невысокого Тышлера явно недотягивал.

А Флора привыкла к тышлеровским масштабам, к тышлеровской романтической бесконечной любви.

И вот следствие — постоянные ссоры, ощущение семейной неудачи…

К 1958 году, заимев двух дочерей, супруги разъехались по разным квартирам, но не расходились. В это время Флоре позвонили из издательства и заказали работу о Тышлере[205].

Зиновий Шур, знавший о романе жены, категорически запретил ей встречаться с Тышлером. Но Флора и не подумала его слушаться, в духе своей любимой Ахматовой: «Тебе покорной? Ты сошел с ума! / Покорна я одной Господней воле!»

«Господняя воля» толкала Флору к Тышлеру и Тышлера к Флоре. Это было последней каплей, после которой последовал развод.