Читать книгу "Алиби - Евгения Палетте"

– Да, это самый, пожалуй, главный вывод, о котором я не сказал по причине не слишком подготовленной аудитории. А вы? – спросил он в свою очередь Машу.

– Филолог, – поняла она.

– И дедушкина внучка? – спросил Вячеслав Михайлович, держа свою трость рукой под контролем.

Маша, улыбаясь, кивнула.

– Ну, все, – вышла из кухни Раиса Ефимовна, жена Семена Капусткина.

– Гармонь идет, – сказала она. Следом за ней, из кухни, вышли еще несколько женщин.

Через минуту все сидели по своим местам. Гармонь оказалась баяном, а молодой музыкант, как потом выяснилось, с консерваторским образованием. Он присел на отведенный для него стул, и, отловив под стулом доехавший туда костыль Николая из Весьегонска, аккуратно передал его по кругу так, что костыль, в конце концов, достиг своего хозяина, и молча стал ждать.

– Ну, Капусткин, начинай, – сказала Раиса Ефимовна мужу.

И Семен Капусткин заговорил.

– Дорогие однополчане, – сказал он, – Бойцы Первого и Второго Белорусских фронтов.

Сегодня мы отмечаем, или лучше сказать – празднуем юбилей нашего Кузмича, нашего товарища, рядового от инфантерии.

– Царя полей, – Николай из Весьегонска.

Прозвучало неуклюже, и хоть аналогия с известным выражением была понятна, Иван Кузмич поморщился.

– Царя, царя, – согласился он, чтоб никого не обидеть, – Как наступление, так – в медсанбат, – договорил он.

– Так вот, – продолжал Семен Капусткин, – мне очень приятно говорить сегодня об этом человеке. Я отношусь к нему с большим уважением с того самого дня, когда мне пришлось брать у него свое первое интервью в медсанбате. Сын крестьянина, – продолжал он, – Пастушок. Он все всегда понимал, и очень четко отвечал на мои вопросы, даже, когда был уже в четвертый раз ранен. А мои статьи потом читали по всему фронту. Помню однажды, когда мы, журналисты, – продолжал Капусткин. Но тут вдруг в прихожей, будто что-то упало. И он остановился. И, несмотря на то, что все продолжали слушать, он все никак не начинал, должно быть, сбившись с мысли.

– Вы закончили? – уловив паузу, спросил Вячеслав Михайлович.

– Да вообще-то, почти, – нехотя отозвался Капусткин.

– Ребята, – проговорил теперь доцент Волжского Университета, – Мы с Иваном старые друзья. И тогда, когда воевали, и теперь. Я ведь тоже, кто не знает, из этой самой инфантерии. А когда Кузмич с отличием окончил Московский строительный институт и защитил диссертацию по высоководным мостам, я пригласил его к нам, на Волгу, руководить строительством и восстановлением мостов. Там тогда велась большая работа. Да он и теперь без работы не сидит. Занимается фотографией. Есть прекрасные. Только вот все не уговорю сделать у нас на Волге, в Университете, где я работаю, выставку.

– Все впереди, – сказал кто-то из-за стола.

– Вот именно, – улыбнулся Вячеслав Михайлович.

– Дай, Бог, ему долгих лет. Ишь, какую внучку вырастил. Один, Без посторонней помощи.

– Так случилось, – кивнул Вячеслав в сторону Маши.

Маша улыбнулась, и встала, принимая шелестнувшие аплодисменты.

– А нам всем хочу пожелать, чтобы мы вот так же, в этом же составе, собрались на Иваново восьмидесятилетие, – заключил Вячеслав Михайлович, по очереди поглядев на всех. И Горошин увидел старый, почти забытый временем, шрам на щеке доцента. Шрам, которого раньше не видел.

В передней опять послышался шорох. И все подумали, что, если совсем недавно там что-то падало, так, наверное, не случайно. Потом оттуда послышалось невнятное бормотание, и стало тихо. С трудом выбравшись со своего места, и едва не свалив со спинки стула ученую трость, Иван Кузмич вышел в переднюю. И обнаружил там радость. Это было понятно по тому, как оживленно и весело там заговорили. И Горошин понял, что вместе с Иваном Кузмичом, всех было трое. Через минуту они предстали перед собравшимися.

Рядом с юбиляром стояли двое пожилых мужчин – оба в очках, и оба улыбались. На одном была небольшая, зеленоватая, в клеточку, шляпа, на другом – берет, с красным помпоном. В руках второго был вещевой мешок, довольно внушительных размеров.

Все засуетились, задвигались, стали искать свободные места. В конце концов, это удалось. Но раньше, чем сесть, вновь пришедшие подходили к каждому из гостей, насколько это было возможно, и протягивали для рукопожатия руку.

– Фриц. – Антуан. – Фриц.

– Антуан, – здоровались они с каждым за руку, не пропуская никого.

– Это – Фриц, мой фронтовой товарищ, – представил Иван Кузмич зеленоватую, в клеточку, шляпу. – А это – Антуан, его друг, француз.

Когда Машин дедушка сказал про Фрица – «фронтовой товарищ», Фриц засмеялся. Смех был добрый.

– Я немного понимаю, – сказал Фриц.

И Иван Кузмич по-дружески потрепал его по плечу.

Теперь, и в самом деле, можно было начинать. Полетели вверх пробки от бутылок с шампанским. Где-то открывали водку, где-то – коньяк. Зазвенели, заработали, перекликаясь друг с другом, вилки, ложки, тарелки, стаканы. И в этой рабочей тишине раздался тост за Ивана Кузмича. Все поднялись. Выпили стоя.

– А теперь я расскажу вам одну историю, – неожиданно заговорил Иван Кузмич.

Все примолкли. И было ясно, что Машин дедушка взял дыхание, чтобы говорить долго.

– В тот день бой был с самого утра, – начал Кузмич. – Задача была отбить километра три пашни, потом выбить немцев из небольшого леска. Это еще около километра. И закрепиться за лесом, на берегу реки. А им, это уж мы потом узнали, отодвинуть нас километра на три назад. Ну, вот и бились. То мы идем в атаку, то – они. И каждый раз на поле раненые остаются. После второй атаки остался в поле и я. Нога. До сих пор хромаю. И оказались мы с Фрицем в одной воронке. Лежим и друг на друга смотрим. Он боится, что я его пристрелю. А я – что он стрельнет. А тут цепь за цепью. Атака за атакой. Бегут мимо нас ребята. Свое дело делают. А мы, значит, лежим и болеем. Каждый за своих. В конце концов, наши прошли, выбили немцев из леска, и их не стало слышно. Ну, думаю, теперь дальше пойдут. И хоть знаю, что стемнеет – подберут, а все равно нехорошо как-то. Пока это там тылы дойдут, вся кровь вытечет, – хохотнул Иван Кузмич. – Лежу, смотрю в небо, – продолжал он, – там два воробья одного червяка тащат. Не то друг дружке помогают, не то – отнимают. И вижу – немец лежит на противоположном склоне воронки, и, то так повернется, то эдак. Видно, плохо ему. Я, было, хотел свой автомат поближе к себе подвинуть. А он взял и отбросил подальше свой. И развел руки в стороны. Нечем, мол, стрелять. И вижу с правого бока шинель-то у него, под мышкой, промокла. А он смотрит, как у меня из сапога кровь сочится.

– Станет темно, подберут, – сказал я кое-как по-немецки, показав рукой на себя.

– А тебе надо уходить к своим.

Он понял. Кивнул. Потом немного поглядел на меня, и поймав мой взгляд, показал на мою ногу. А мне про это даже говорить не хотелось. Четвертое ранение. Полный сапог крови. Нога неподъемная, передвинуть нельзя, такая тяжелая. Он смотрел смотрел, потом достал из кармана индивидуальный пакет, хотел подползти ко мне.