Читать книгу "Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - Чарльз Кловер"

Одним из таких защитников Гумилева был Лев Вознесенский, сын казненного ректора Ленинградского университета, который поддерживал отношения с тезкой после того, как оба они освободились из карагандинского лагеря. С тех пор Вознесенский сделал карьеру, попал в ЦК и имел возможность помогать другу. «Скажу лишь, что многие работы просто не увидели бы света при жизни автора без помощи друзей его друзей», – писал он позже[244]. Самого могущественного покровителя, который будет постоянно вмешиваться и выручать Гумилева из его отчаянных схваток с коллегами, историк приобрел в лице Анатолия Лукьянова, уже тогда занимавшего высокий пост в Президиуме Верховного Совета. Со временем Лукьянов станет секретарем ЦК партии и Председателем Верховного Совета СССР. Гумилев познакомился с ним через Вознесенского[245]. Лукьянов, преданный поклонник Ахматовой, предложил помочь Гумилеву в мучительной судебной тяжбе за архив матери (так совпало, что один из судей, выносивших решение по этому делу, был давним другом Лукьянова). С того момента они довольно близко общались, Лукьянов не раз сыграл важную роль в судьбе Гумилева: он чуть ли не единолично добился для него возможности защитить вторую докторскую диссертацию в середине 1970-х. отстоял многие его публикации.

Участие в жизни Гумилева группы высокопоставленных партийных функционеров – поразительная загадка, учитывая его политическое прошлое. Ведь многие члены партии по-прежнему считали его политически неблагонадежным, он не соблюдал советские праздники и отмечал Рождество и Пасху. В отличие от своих ученых коллег он, по-видимому, так и не получил разрешения на выезд в капиталистические страны, но смог съездить в Польшу, Венгрию и Чехословакию. Тем не менее его книги завоевывали ему все новых приверженцев в высших слоях партии и правительства, и с этим его коллеги ничего поделать не могли.

Я встретился с Лукьяновым в 2009 году. За чаем с пирожными в известном московском кафе «Пушкинъ» он рассказал мне о дружбе с Гумилевым, о том, как странно это видится теперь. В 1970-е годы Лукьянов успешно делал карьеру советского бюрократа, все более смещаясь к крайностям советского консерватизма, что и побудило его в итоге сыграть ведущую роль в августовском путче 1991 года, погубившем его карьеру – он даже попал в тюрьму. Но человек он был вовсе не одномерный, с твердокаменным марксизмом-ленинизмом сочетал преданную любовь к Ахматовой, а ведь в глазах многих читателей поэтесса была символом личного противостояния тоталитаризму. Ее стихи он считал «самым прекрасным, что было написано на современном русском языке». Он даже сделал аудиозапись «Реквиема» – «Реквиема»! – в исполнении Льва Гумилева.

Помимо этого увлечения Ахматовой, Лукьянов, кажется, находил что-то близкое в теориях Гумилева.

Я мог связываться с деятелями Ленинграда, которые его, так сказать, зажимали, и меня все-таки слушали… но для меня это никакой тут не подвиг, ничего, это просто понимание того значения, которое имел Лев Николаевич[246].

На протяжении двух десятилетий Лукьянов был надежным покровителем Гумилева. Стычки с академической средой порой разрешались телефонным звонком из Президиума Верховного Совета или ЦК. Подобные вмешательства политики в научную жизнь не представляли собой ничего исключительного: в Советском Союзе многие диссертации были защищены и многие статьи опубликованы с помощью партийных связей. Но «случай Лукьянова и Гумилева» своеобразен тем, что высокопоставленный партийный чиновник вступался не за представителя всепроникающей идеологии, а, напротив, поддерживал идеи, направленные против столь тщательно создаваемого наверху консенсуса.

В глазах Лукьянова учение Гумилева представало чем-то совершенно оригинальным, это и не национализм в чистом виде, и не марксизм, а третий путь – синтез национализма и интернационализма, выход из тотальных культурных войн, грозивших полной катастрофой. Неортодоксальный подход Гумилева к истории все же подчеркивал вековое взаимное притяжение народов СССР, тысячелетнее единство Внутренней Евразии, а заодно и глубокое недоверие к Западу. Партийные консерваторы могли недооценивать пропагандистский потенциал теории Гумилева (хотя нужно лишь правильно его использовать) и все же начинали к нему присматриваться.

Если бы его называли по-партийному, Гумилев был интернационалист, понимаете, для него и русский народ сам очень многое почерпнул от половцев, от китайцев, от монгол, ну и что? Только обогатились, – сказал мне Лукьянов. – Среди коммунистов, которые знали марксизм по-настоящему, не по учебнику, а читали сами, у него не было врагов[247].

Лукьянов дал также – пожалуй, неизбежное – объяснение все более усиливавшейся реакционности воззрений Гумилева, его антизападному настрою. После смерти матери, сказал он, и безобразного судебного процесса из-за ее наследства распря между Гумилевым и частью прежнего ахматовского окружения выплеснулась в ожесточенный и публичный скандал.

А окружение Анны Андреевны – это был Ардов, это была Герштейн, это был… там еще несколько человек. Как он мне говорил – ни одного русского. Так он говорил… И вообще, это окружение Ахматовское было всегда прозападное. Ахматова такой не была. Она как раз благословляла русскую речь, русскую нацию и т. д. Я не понимаю, почему она сошлась с этими людьми, но… Может быть, это связано было просто с тяжелым бытом[248].

Мнение Лукьянова нельзя принимать безоговорочно. В «битве за Ахматову» семья ее последнего мужа Лунина сражалась с другими близкими Ахматовой людьми, и большинство еврейских друзей Ахматовой, в том числе Надежда Мандельштам, Иосиф Бродский, Эмма Герштейн и Виктор Ардов, поддерживали как раз Льва. Однако вполне возможно, что эти слова Лукьянова отражают нараставший антисемитизм Гумилева. Его биограф Сергей Беляков подтверждает сделанное Лукьяновым наблюдение: «Правда, в восьмидесятые годы Гумилев как будто позабудет о помощи ахматовских друзей-евреев. Напротив, именно евреев он обвинит в своей ссоре с матерью».

Вскоре после их сближения Льву Гумилеву понадобилась помощь Лукьянова: он решил попытать счастья со второй докторской диссертацией. С учетом того, как были восприняты его статьи, и нарастающей политизацией в спорах о русской истории, Льву, очевидно, следовало воспользоваться всеми связями, какими он располагал. Он состоял в штате научно-исследовательского института при географическом факультете ЛГУ и вполне благоразумно полагал, что ему следовало бы помимо степени доктора исторических наук получить степень доктора наук географических. Он представил «Этногенез и биосферу Земли» научному совету по географии.

«Этногенез» развивал идеи, изложенные в статье 1970 года, – открытый вызов официальному марксизму, развитие тех взглядов на историю, которые попытался опровергнуть Яковлев, плюс развернутая атака на Бромлея, с его более детализированным пониманием этноса. Теперь Гумилев подступился к вопросу о том, каким образом некоторые народы становятся «великими», и Евразия оказалась самым подходящим полем для такого исследования. На протяжении двух тысячелетий пространствами степи владели кочевые племена, которые почти мгновенно из ничтожества достигали величия, стремительно овладевали обширными пространствами Внутренней Евразии: гунны при Аттиле, монголы Чингисхана, тюркские племена, ведомые Тамерланом, и, наконец, русские под властью сменявших друг друга царей. Небольшие группы кочевников за краткий срок превращались в повелителей полумира отчасти благодаря превосходству боевых средств и технологий и воинственному духу, это Гумилев признавал, но только этим феномен не объяснить. Народы Евразии, утверждал Гумилев, объединяет духовное родство, оно и способствовало куда более быстрому распространению языка и культуры, чем возможно обеспечить одной только военной силой. Возникло политическое единство.