Читать книгу "Просветленные не берут кредитов - Олег Гор"

Обида кольнула подобно острому ножу.

— В обычном состоянии, — продолжил он. — А вот в состоянии Пустоты… Действуй. Чтобы внутри тебя не осталось хлама, что грохочет сильнее поезда, никаких глупых мыслей или желаний, а только безмолвие.

Я поскреб подбородок, думая о том, что вряд ли смогу вызвать подобное по заказу!

Неужели нет другого способа?

— Можешь воспринимать это как экзамен, — сказал брат Пон. — Справишься — уйдем. Нет — застрянем тут.

Я глубоко вздохнул, пытаясь отогнать сонливость, а потом уселся прямо на пол.

Надо забыть, что я хочу убраться из этой деревни, выкинуть из сознания все мысли о тех обстоятельствах, в которых я нахожусь, отстраниться от себя, от накатанных дорог сознания…

Поначалу у меня не вышло ничего, я даже не сумел уйти от раздражения.

— Отставь усилия, — посоветовал монах. — Ты же знаешь, что все получается легко. Или не получается вовсе.

Эти слова что-то сдвинули у меня в голове, я будто проснулся окончательно.

Делать все как обычно, но при этом не соотносить действия с собственным «я»?

Что может быть проще?

Граница между мной и окружающим миром растворилась, темнота и само строение, внутри которого мы находились, сделались частью меня, а эмоции словно ушли наружу… я даже вроде ощутил находящихся за стенами людей: один расположился прямо за дверью, другой чуть правее, меж двух хижин.

В этот момент у меня не было ни сомнений, ни тревог, я без слов знал, как нужно действовать.

— Пошли, — сказал брат Пон, и я поднялся.

Восприятие мое как бы растроилось, я существовал одновременно в обычном мире, внутри мягко вращавшегося туннеля из пятнышек-дхарм и осознавал себя обособленным сознанием, из которого все остальное появилось, обращенным на самого себя, вообще не заинтересованным в каких-то периферийных явлениях вроде материальных предметов, меж коих мы двигались.

Спящая деревня, люди в ней, лес и горы вокруг выглядели не более чем полупрозрачной иллюзией, призрачным пейзажем, столь же хрупким, как утренний туман над рекой.

Я струился через него без усилий, свободно, точно поток воды.

Краем глаза заметил парня, что дремал, прислонившись к стене одной из хижин.

В какой-то момент он вздрогнул, открыл глаза и принялся озираться, явно не понимая, что его разбудило, но потом снова заснул. Вторым сторожем оказался пожилой, коренастый мужик, но и он нас проворонил, даже не посмотрел в нашу сторону.

— Люди в первую очередь реагируют на тот шум, что ты носишь внутри себя, — сказал брат Пон, когда последний дом остался позади и мы углубились в заросли. — Только потом обращают внимание на шаги и все прочее.

Я не сразу вспомнил, как именно произвести то телесное движение, что именуется кивком, а когда вспомнил, то решил, что можно обойтись и без него — и так ясно, что я согласен, и ни к чему нарушать внутреннее молчание подобным жестом.

Лес был погружен во мрак, луна еще не взошла, но я шагал за монахом так уверенно, словно видел все как днем. Ветви будто отодвигались, давая дорогу, кочки втягивались, а ямы зарастали прямо перед нами, и тропка вела точно в ту сторону, куда нужно.

Рассвет мы встретили на ногах.

Я к этому времени более-менее вернулся в обычное человеческое состояние, но совершенно не устал. Солнце выползло из-за горизонта, когда мы очутились на очередном перевале, брызнуло в глаза ярким светом, и вскоре стало ясно, что гор впереди нет, только уходящая за горизонт, погруженная в дымку равнина.

Неужели все, теперь только спуск?

А далеко на горизонте угадывается что-то похожее на столбы линии электропередач?

Признаки той самой цивилизации, с которой я давненько не сталкивался.

— Скоро остановимся и поедим, — сказал брат Пон, внимательно разглядывая меня. — Если захочешь о чем-нибудь спросить — спросишь, если нет — то я сильно удивлюсь и решу, что перегнул палку.

Привал устроили у подножия огромного старого баньяна, меж выпирающих из земли корней толщиной с бедро спринтера.

После того как с завтраком оказалось покончено, монах посмотрел на меня, многозначительно задрав брови. Я еще раз поскреб по мысленным сусекам, пытаясь уловить за хвост хоть один стоящий вопрос.

— Так что, мне так теперь и придется остаток жизни проходить в состоянии Пустоты?

— Нет.

— А как же тогда?

— Иначе, — брат Пон пошевелил пальцами, словно выдергивая из воздуха нужные слова. — Опустошение твоего сознания от ложных концепций, цветших там пышным цветом, — необходимый и обязательный этап, но это не значит, что на нем надо остановиться. Вспомни притчу о плоте, которую я тебе рассказывал еще в Тхам Пу. Вспомни фразу одного из древних, что сказал: «Понять пустоту всех ложных воззрений — единственный способ освободиться от них, но если и после этого люди продолжат цепляться за Пустоту, то их можно назвать неисправимыми».

— Но как же так?.. — пролепетал я.

Сознание-сокровищница нереальна, Пустота — всего лишь учебный прием!

Что же тогда вообще существует?

Нирвана, о которой нельзя сказать ни слова?

— Давай вернемся к началу, — сказал брат Пон примирительно. — Вот он, мир, — монах повел рукой, указывая на баньян, на сидящую на ветке птицу вроде сокола, только совсем крошечную, на джунгли вокруг. — Все это не существует. Только не в том смысле, что ничего вообще нет, а в том, что созданная твоими органами чувств картинка нереальна. О том, что лежит за пеленой из образов, мы судить не в силах.

— Но там же что-то есть? — спросил я с надеждой.

— Почти наверняка. Некие неразумные сущности и другие сознания — определенно. Один мудрец потратил жизнь, чтобы написать трактат, озаглавленный «О доказательстве наличия чужой одушевленности», и его книга вошла в канон.

Брат Пон сделал паузу, давая мне осмыслить сказанное, затем продолжил:

— Того «я», которое воспринимает этот мир, на самом деле тоже нет. Фикция, имя, иллюзия… Но вот само восприятие — оно реально, с ним мы и работаем, им мы и являемся, хотя в чем-то оно не менее фальшиво, чем все остальное… Понимаешь?

Нет, я не понимал.

Если все вообще нереально, то ради чего пахать, менять себя?

В чем состоит свобода, в знании того, что вокруг — натянутая на Пустоту обманка?

Не в первый раз я ощутил себя на краю пропасти, совершенно сбитым с толку, без опоры под ногами. Возникло желание заорать во весь голос, потребовать объяснений, даже броситься на брата Пона с кулаками, чтобы он перестал запутывать меня таким образом!

Последнее испугало меня самого.

— Ничего-ничего, не дави его, — с улыбкой сказал монах, угадавший мои намерения. — Пусть вылезает… Рано или поздно эта твоя ненависть выгорит, не останется ничего. Трясет тебя здорово, но это корчи умирающего в муках старого сознания, содрогания распадающейся клетки из оппозиций. Если не цепляться за нее, все пройдет нормально.