Читать книгу "Колодезь с черной водой - Галина Артемьева"

Я часто там бываю, там сейчас музей, гуляю в розовом саду, вдоль озера и всегда с болью думаю о Либермане и его жене. Ее мне особенно жалко. Ей пришлось покончить с собой в еврейской больнице в Берлине, чтобы не попасть в концлагерь Терезиенштадт, приняла большую дозу снотворного и не проснулась. Мужу ее повезло гораздо больше, он умер своей смертью, в собственном доме, наверное, даже не представляя, до каких адских замыслов способны дойти правители Третьего рейха.

На этом Ханнелоре закончила свой рассказ о достопримечательностях Ванзее. Ученику пора было уходить.

– Все ли вам было понятно? – спросила она юношу для порядка, хотя была уверена, что он понял все, ведь она старалась говорить просто и внятно.

– Да, да, – сказал любимый ученик, – все ясно. А скажите, пожалуйста, могу ли я вас спросить: вы – стопроцентная немка?

Ханнелоре удивилась вопросу, но ответила утвердительно.

– Тогда вы, возможно, меня поймете, – продолжил отличник.

– Я постараюсь, – улыбнулась Ханночка, совершенно не ожидавшая услышать то, что через секунду предстояло ей услышать.

– Я, знаете, жалею, что у Гитлера – не получилось, – сказал студент.

– Что – не получилось? – не поняла Ханнелоре.

– Не получилось с евреями.

Ханнелоре подумала, что ослышалась. Решила, что мальчик не сумел правильно сформулировать свою мысль. И переспросила по-русски:

– Возможно, я плохо вас поняла? Вы жалеете, что Гитлер не осуществил свои планы уничтожения?

– Да! – последовал уверенный ответ. – И я вам сейчас обосную…

Удар Ханна получила в самое сердце. Как пуля вошла. Ей было на самом деле очень больно. И не закричать, не заплакать. И еще. Она вдруг почувствовала себя будто в машине времени. Машина эта перенесла ее в начало сороковых годов двадцатого века. Она разговаривает с юношей, и тот уверенно и спокойно перечисляет ей причины, по которым целый народ должен быть стерт с лица земли. Только тем юношам полагалось быть светловолосыми и голубоглазыми. А этот, перед ней, почему-то был кареглаз, темноволос, смугловат. Красив – безусловно. Хорошо откормлен, физически крепок, образован… Но – вряд ли умен. Совершенно не понял, с кем можно говорить на такие темы, а с кем – исключено. Почему-то выбрал ее себе в союзницы. Думает, что немцы так и остались в глубине души убийцами, уничтожителями.

– Стоп. – Ханна встала из-за стола. – Я категорически отказываюсь продолжать подобную беседу, тем более в таком ключе, как вы это пытаетесь сейчас сделать. В настоящий момент я живу и работаю в России, но я гражданка ФРГ, и я всегда буду соблюдать наши законы. Одобрение холокоста – уголовное преступление.

Ханнелоре говорила по-русски, четко и внятно.

– Мне кажется, что и в России подобные высказывания по закону преступны. Я не знаю, как здесь работает этот закон, но надеюсь, что работает. Наша беседа была частной, приватной. Поэтому дальше этих стен она не пойдет. Но в общении нашем я ставлю точку. Давайте попрощаемся.

Молодой человек, представьте только, совершенно не ожидал такого поворота событий! Он был потрясен! Он не верил собственным ушам. Он, уходя, спросил, когда у них состоится следующее занятие!

– Вы так и не поняли? Ни-ког-да! – отчеканила Ханнелоре по-русски.

Она больше не собиралась ничему учить молодого негодяя.

Он ушел в недоумении.

Позже позвонил его отец. Предложил повысить гонорар. Объяснил, что сын еще глуп. Надо бы простить по молодости. Ханнелоре пришлось снова сказать о законах Германии и категорическом отказе от дальнейших занятий.

А потом Ханночка уже не выдержала и побежала в соседний подъезд к Вике. И там долго плакала.

Плакала Ханна и сейчас, у Люши дома, постоянно повторяя, что не хочет, не может быть свидетелем и современником того, что происходит здесь и сейчас.

– Да кто ж хочет! – восклицала Виктория Александровна. – Кто хочет! Да только разве у нас есть выбор?

– У нас есть выбор! Есть выбор! – повторяла Ханна. – Выбор молчать – или не молчать. Выбор позволять – или не позволять. И еще, просто знайте: вы привыкли тут, внутри страны, учитывать, кто русский, кто чукча, кто чеченец, дагестанец, якут. Но для всего остального мира вы все – русские! Потому что – из России. Вот в Бостоне устроили взрывы во время марафона, да? Вы говорите: мы здесь ни при чем, это чеченцы. Но для всего мира – это устроили русские! Понимаете? Вам надо что-то делать, чтобы потом не было так стыдно за свой народ. Даже если вы его не считаете своим.

– Это они нас своими не считают. Приезжают с ненавистью, устанавливают свои дикие правила. А если мы пытаемся сопротивляться, убивают. Или заявляют в полицию, что их обидели. Разве ты этого не знаешь, Ханна? – с горечью произнесла Люша.

– Знаю. Я читаю все новости. Я в курсе всего. И у меня иногда такое чувство… Как перед грозой. Страшное напряжение. Я еще вот о чем думаю. Все спрашивала себя: почему люди, когда нацисты пришли к власти, не убегали? Ну, допустим, протестовать не каждый мог. Это страшно, это огромный риск. И на риск осмеливаются лишь единицы, герои. Их история потому и помнит потом, что они выделились чем-то, преступили через свой страх. Но вот – убежать? Почему евреи видели, что началась травля, но не бежали? Вот сейчас я вижу своими глазами, как это бывает. Ведь на нашей земле, в Германии, до Гитлера такого не было, чтобы целый народ правительство решило уничтожить! И такое людям в голову не приходило! Кстати, в тридцатые годы, когда Гитлер только к власти пришел, многие евреи (они же были немецкими гражданами, любили свою страну, культуру, чувствовали некоторое унижение страны по итогам Первой мировой), так вот эти евреи очень даже надеялись на Гитлера, что он, наконец, наведет порядок, что стабильность установится в стране. Потом еще вот что. Каждый жил в своем мирке. Работа, семья, дом, дети. Многие жили бедно. А ведь чтобы бежать, нужно хоть какие-то деньги иметь. Ну, люди и думали: ничего, как-нибудь пересидим, потихоньку. Мы никому вреда не делаем, мы законопослушные, мы честные, с соседями у нас отличные отношения. Переждем трудные времена. Все-таки тут дом, родина, налаженный быт. Такие резоны. С точки зрения обычных человеческих норм, они были даже правы. С точки зрения гитлеровских правил, они оказались в ловушке, из которой выход был только один: газовая камера.

История должна чему-то учить? Как вы думаете?

Я была уверена, что должна. А теперь вижу, что ничему она не учит. Если такие, как этот наш с тобой, Виктория, блестящий ученик, придут к власти (а это вопрос нескольких лет, всего лишь!), то что делать? Вы об этом думаете? На кого начнутся гонения? Ведь не на евреев на этот раз! У вас есть предположения?

* * *

На несколько мгновений воцарилась тишина.

– Мы есть, мы не слабаки, мы знаем, кто в доме хозяин, – прервал общее молчание Иван. – И – да – у нас характер такой. Мы долго запрягаем. Порой слишком долго и незаметно для постороннего глаза и чужого чутья. Тоже ведь из истории известно, верно? Но едем потом очень быстро! Источник знаний – все та же тысячелетняя история. Не будем сейчас нагнетать обстановку. Будем жить. И знать, что мы – нужны, что нам есть что отстаивать, кого защищать. Вот примерно так.