Читать книгу "Коричневые башмаки с набережной Вольтера - Клод Изнер"

– К величайшему сожалению, мадемуазель, я забыл прихватить карточную колоду, но обещаю: в воскресенье мы с вами непременно сразимся в империаль. Я приду утром. Вы ведь арендуете место на Цветочном рынке?

– Уже семь лет.

– И как клиентура?

– Мне не на что жаловаться – я повидала там немало людей всех сортов: богатых, бедных, молодых, старых. Как и вы, месье Амадей. Многие обожают торговаться, порой я продаю птичек себе в убыток, зато не скучаю, как в булочной-кондитерской. Иногда происходят забавные случаи. Вот в прошлое воскресенье у меня канарейка выпорхнула из клетки, когда я открыла дверцу, чтобы достать щегла. Представляете? Ловко так вылетела и уселась на дерево.

Амадей поднес к губам чашку и подул на пенку.

– Сочувствую, это чистый убыток.

– А вот и нет! Я заплатила пять су ватаге мальчишек, и они мне ее поймали. Эти мальчишки там вечно ошиваются, уже наловчились: у них есть длинный шест с намазанным клеем концом – до самых верхних веток можно достать, так чтобы птичка прилипла. Уморительная чехарда была!

– Вы, вероятно, схожим образом ловите воздыхателей?

– О, для них мне клей не нужен – они сами ко мне клеятся!

– Тогда, стало быть, приманкой вам служат конфитюры?

– Вот уж еще чего не хватало! Конфитюры я делаю для себя, обожаю сладкое! Но если вы хотите попробовать, я, пожалуй, могу сделать исключение.

– Не осмеливаюсь вас об этом попросить. Я вам в отцы гожусь…

– Ну, отцы тоже имеют право угоститься иногда бутербродиком с конфитюром.

Фердинан Питель видел, как парочка вышла из бистро, но несколько секунд не мог пошевелиться. Он должен услышать, о чем они щебечут, черт побери! Сказав себе это, молодой сапожник решительно устремился следом. Шпионить нехорошо, но он не намерен прислушиваться к голосу совести, он не позволит этому шуту себя обойти!

…Коричневые башмаки встали как вкопанные у оклеенного рекламными плакатами деревянного забора. Плакаты вылиняли, многие были оборваны; на том, что лучше всех сохранился, шины Данлопа катились по улице вдогонку за автомобилем. Но остановиться коричневые башмаки заставил вовсе не он, а шум, внезапно заполнивший улицу Сен-Жак: в сумерках тишину разорвали крики и яростный гул толпы. Вскоре истеричные вопли зазвучали со стороны сквера Сен-Жюльен-ле-Повр:

– Смерть жидам!

Группа манифестантов спустилась с горы Святой Женевьевы. В анемичном свете уличных фонарей и фонариков на проезжавших мимо фиакрах замелькали силуэты с поднятыми кулаками. Свист, гиканье, топот, нараставшие в ритме крещендо, взбудоражили отходивший ко сну город, распугав припозднившихся прохожих на мостах.

– Убивайте всех! Смерть жидам!

Крикуны драли глотки, разинув рты от уха до уха; их дыхание, превращаясь на морозе в облачка пара, смешивалось со зловонными испарениями сточных канав.

Коричневые башмаки нырнули под арку общественного здания с надписью на фронтоне: «Свобода, равенство, братство».

Наконец последние горлопаны убрались в сторону реки. Путь был открыт. Теперь башмакам предстояло перейти Архиепископский мост, осмотреться на местности и засечь время, которое понадобится на то, чтобы дойти от Цветочной набережной до улицы Вербуа прогулочным шагом, когда работа будет закончена.

Глава тринадцатая

Вторник, 18 января

Изидор Гувье печалился. Он обнаружил, что стареть – это не только прятать лысину под видавшим виды котелком и опускать руки в борьбе с седой щетиной, которой со страшной скоростью зарастают щеки и подбородок. Это еще и хромать заметнее день ото дня из-за некогда полученного перелома бедренной кости (Изидор много лет назад схватился врукопашную с карманником), и отчаянно сражаться с помощью клетчатых платков с сенной лихорадкой, превратившейся в хроническую. Но что самое неприятное, стареть – это чувствовать себя бесполезным. По доброте душевной Антонен Клюзель не выгнал его из «Пасс-парту» и доверил скромную рубрику о живописи. В итоге Изидор Гувье, восхищавшийся Рембрандтом и Гойей, оказался лицом к лицу с современным изобразительным искусством и впал в отчаяние. «Чепуха на постном масле, кошачья моча в чане красильщика» – таков был его приговор, и не на пустом месте: честный Изидор не один день провел в мастерских монмартрских мазилок, от души желая, чтобы его переубедили, но нет. «Ренуар, Дега, Моне, Пюви де Шаванн – еще куда ни шло, однако все эти нынешние выставки портретов проституток и прочей мазни поколения, не оправившегося от войны 70-го года[85]… Я пока еще не заделался старым брюзгой и хулителем эпохи, но всему же есть предел!» – угрюмо думал он, выходя из омнибуса маршрута Пигаль – Винный рынок у церкви Лореттской Богоматери.

– И гнездилище этой безвкусицы – улица Лафитт, вотчина торговцев картинами, – проворчал он себе под нос, шагая мимо магазинов Амбруаза Воллара, Поля Дюран-Рюэля и Дио.

Картины Будена и Коро, выставленные Жераром, а также витрина в «Тамплер», посвященная Фантен-Латуру (этого художника Изидор не слишком жаловал, но уважал за безупречную технику), немного подняли ему настроение. Он бы с удовольствием задержался у особняка, где жила Лола Монтес до своего переезда в Америку, и зашел бы в старый дом Марселины Деборд-Вальмор и Селесты Могадор[86], но репортерский долг звал его на открытие «Палитры и мольберта» – новой художественной галереи, посвященной гнусностям конца века.

Помещением, снятым ресторатором по имени Леонс Фортен, самовластно распоряжался художник Морис Ломье. Устав бороться с превратностями судьбы, Ломье в конце концов забросил кисти и краски и все свои чаяния возложил на торговлю чужими картинами, решив, что они принесут больше дохода, чем его собственные.

Десятка три любителей поесть за чужой счет толклись в тесном зальчике, хватая с подносов тарталетки и стараясь не задевать носом гуаши на стенах. Половину пространства занимал пузатый и пышноусый Леонс Фортен в полосатом выходном костюме. Он раздувался еще больше от гордости и похвалялся направо и налево, что своей страстью к искусству обязан не кому-нибудь, а Огюсту Родену, которого имеет честь каждый день обслуживать у себя в ресторане.

– Но никогда бы я не решился на подобное предприятие, кабы месье Ломье мне того не присоветовал и не взял на себя все организационные хлопоты! Это он убедил Мадлен Лемер[87] дать нам несколько своих акварелек с цветами. И он уговорил папашу Малезьё, пока еще неизвестного, но подающего надежды живописца, по ремеслу колбасника, предоставить нам свои творения.