Читать книгу "Небесный Стокгольм - Олег Нестеров"

– Это как? – не понял Петя.

– Каждый должен был снять по несколько эпизодов. А потом комиссия Минкульта с Фурцевой собиралась выбрать победителя. Но Пырьев в итоге отказался.

– Испугался?

– У него все в жизни из-за баб, – вздохнула Белка. – И хорошее, и плохое.

Бородатый режиссер вдруг встал и молча куда-то ушел.

Белка занервничала.

– Ну так чего там с Пырьевым-то? – напомнил Петя.

– Актрису молодую полюбил, даже в Ялту возил репетировать, Наташу Ростову. А она в итоге соскочила. Вот он и плюнул на все, интерес потерял. А тут еще наши деятели написали коллективное письмо – мол, после идиотской постановки «Войны и мира» в США мы должны сделать не просто хороший фильм, а событие международного значения. В итоге на Бондарчуке все и сошлось, он запустился.

– А кто будет князем Болконским?

– Хотели Стриженова, но он уперся – ни в какую. Все киношное начальство собралось в кабинете у Фурцевой, его вызвали на ковер – предлагали все что угодно, только снимись. А он им ручкой помахал. «Хочу, – говорит, – в театре играть». Потом Бондарчук долго Смоктуновского уговаривал, но у того Гамлет с Козинцевым предстоял, нужно было решать: либо-либо. В итоге Смоктуновский позвонил ему ночью и говорит: «Если дашь Пьера Безухова сыграть, приеду завтра же». А Бондарчук сам уже себя на эту роль наметил, хотя изначально хотел снимать Юрия Власова.

– Белка, ну хватит уже трещать! – Антон поморщился. – Власов – штангист.

– Из них, наверное, самые лучшие Пьеры Безуховы, – заметил Кира.

– Слушайте, я могу вообще не рассказывать. У меня вон человек куда-то запропастился.

– Трешку, наверное, нашел в кармане, вот и отвалил. – Антону бородач внезапно стал нравиться. – Беги к винному.

– Ну а кто князем-то стал? – не понял Петя.

– Тихонов. Только, говорят, не получилось у него ничего. Бондарчук его ломал на площадке, как мальчишку. В итоге тот поклялся, что ни в одном фильме больше не снимется.

Вернулся бородатый Всеволод. Принес батон, килек в бумажном пакете, пучок зеленого лука со сломанными стрелками и две бутылки «Московской-особой».

– Ну что, есть повод, – угрюмо сказал он, бережно разложив все на скамейке и достав из кармана стакан. – Человек родился.

* * *

Гоголь их не то чтобы не одобрял, но и не поддерживал. Ему явно было что им сказать, но он упорно молчал, и все их разговоры в его присутствии в какой-то момент показались нелепыми и пустыми.

– Вот Пушкина закончите, за него, наверное, возьметесь? – спросил Петя. – Тайная жизнь Николая Васильевича. В Европе.

– А вы сами-то чем занимаетесь? – Бородач решил наконец разобраться с молодежью.

– Мы научные работники, – быстро ответил Антон. – С архивами работаем.

– Зачем мне смотреть кино про Пушкина-чело века? – Кира немного захмелел и смотрел на памятник. – Как он ест и спит? Все равно ведь соврете в чем-то. Кукольный театр устроите. Пушкин туда, Пушкин сюда. Мне стихов достаточно. В них его душа напрямую с моей говорит. Ну не довелось мне его за руку держать и в бане парить. Переживу как-нибудь без его экранной проекции.

Допили вторую. Белка с бородачом ушли, Кира – вслед за ними. Антон долго еще сидел рядом с Петей и в какой-то момент сам начал походить на поникшего гения. Они так и сидели с Гоголем, друг напротив друга, очень похожие, и молчали. Наконец Антон достал Верину записку-треуголку, развернул, оторвал любовный постскриптум и спрятал его в карман. Восемь пунктов своей программы он разорвал и пустил по ветру.

Глава 32

Настя прижилась. Петины родители ее полюбили, его грозный отец с ней все время шутил, мама потихоньку приучала ее к их семейному устройству и вообще старалась деликатно рассказать о каких-то важных для женщин вещах. Настя не сопротивлялась, ей было интересно оказаться вдруг в другой семье и начать жить по-новому. У мамы было много знакомых… стоматолог, да еще и с легкой рукой, все ее любили, она сразу отвела Настю в нужные магазины и приодела, импортные вещи ей очень пошли. Словом, был у них полный контакт и взаимопонимание.

По воскресеньям Петя ходил с ней на пруды в Измайловский парк, иногда ездили на дачу, но он это дело не любил, там для него сразу же находилась какая-нибудь дурацкая работа: то клубнику прополоть, то грядки под огурцы подготовить. Барщина сплошная. Пока не сделаешь, не будет покоя. Насте тоже доставалось: перемыть горы посуды в умывальнике под сосной – гостей обычно набиралось прилично.

Виделись они с Настей урывками, та уходила из дому последней, а возвращалась ближе к полуночи, когда все уже спали, Петя ходил ее встречать на автобусную остановку: район у него был не для ночных прогулок.

К своей работе Петя вдруг потерял всякий интерес, до конца в голове не укладывалось то, чем они теперь занимались. Конечно, они кропотливо делали свое дело, рылись в архивах и сводили концы с концами. Но о том, для чего все это делалось, Петя старался не думать. Только по утрам, когда он просыпался и шел умываться, внутри какая-то муть поднималась, и он явственно представлял себе суть выражения «душа болит».

Антон спасался домом, голова его была занята то новой квартирой (они «строили» кооператив), то курсами вождения в школе ДОСААФ – словом, всякой всячиной. Вера без конца звонила ему на работу, и список дел непрерывно пополнялся. О каких-то вещах он говорил с ней по телефону загадками, в конце концов выяснилось, что Антон ходит на интенсивные курсы английского и еще куда-то, в непонятное место, изучать экономику. Вся эта таинственность была неприятна, и отнюдь их не сближала.

Кира залег на дно. К его работе формально было не придраться, но как-то так выходило, что все, что он делал, не имело никакого практического результата. Он просто начал водить за нос систему, игра эта была опасная, тем более с таким начальником.

Зато Кира нашел для себя дело, которое его полностью увлекло. Его товарищ по университету, тоже филолог, с которым они посещали семинары Мелетинского, позвал его в Тарту, в летнюю школу по семиотике. Что это была за хрень, Петя не представлял, да и название не с первого раза запомнил. Кира приехал окрыленный, очарованный руководителем этой школы Лотманом. По секрету рассказал, что общался там с одним американцем, вернее, нашим эмигрантом, крупнейшим лингвистом XX века Якобсоном, другом аж Маяковского. Тот приехал специально, потому как тартуско-московская семиотическая школа объединила лучшие умы: Пятигорского, Гаспарова, Успенского… Пете эти фамилии ничего не говорили, а когда он поинтересовался, какие вопросы в этой школе обсуждаются, то и вовсе понял, что лучше ему в эти дебри не лезть. Вторичные моделирующие системы, бинарные оппозиции в культуре, ритуалы и архетипы – звучало это все по-марсиански. Единственное, что хоть как-то укладывалось у него в голове, – это попытки совместить математику и лингвистику, Киру это направление захватило больше всего, и он подолгу рассказывал Пете удивительные вещи, от которых веяло шарлатанством и колдовством.