Читать книгу "Лорд Джим. Тайфун (сборник) - Джозеф Конрад"

Я должен быть в восторге, ибо в этой победе принимал участие, но я не испытываю того удовольствия, какого следовало бы ждать. Я спрашиваю себя, вышел ли он действительно из того тумана, в котором блуждал, – фигура занятная, если и не очень крупная, отставший воин, безутешно тоскующий по своему скромному месту в рядах. А кроме того, последнее слово еще не сказано, – и, быть может, никогда не будет сказано. Разве наша жизнь не слишком коротка для той полной цельной фразы, какая в нашем лепете является, конечно, единственной и постоянной целью? Я перестал ждать этих последних слов, которые – будь они произнесены – потрясли бы небо и землю. Никогда не остается времени сказать наше последнее слово – последнее слово нашей любви, нашего желания, веры, раскаяния, покорности, мятежа. Не должны быть потрясены небо и земля. Во всяком случае не нами, знающими о них столько истин.

Не много слов мне остается сказать о Джиме. Я утверждаю, что он достиг величия; но в рассказе – или, вернее, для слушателей – его достижение покажется мелким. Откровенно говоря, не своим словам я не доверяю, а способности вашей воспринимать. Я бы мог быть красноречивым, если бы не боялся, что вы морили голодом свою фантазию, чтобы питать тело. Я не хочу вас обидеть; почтенное дело – не иметь иллюзий… безопасное… выгодное и… скучное. Однако было же время, когда и в вас жизнь била через край, когда и вы знали тот чарующий свет, какой вспыхивает в суете каждого дня, такой же яркий, как блеск искр, выбитых из холодного камня, – и такой же, увы, мимолетный!

Глава XXII

Завоевание любви, почестей, доверия людей, гордость и власть, дарованные завоеванием, – вот тема, годная для героического рассказа; но на нас производит впечатление внешняя сторона такого успеха, а поскольку речь идет об успехах Джима, то никакой внешней стороны не было. Тридцать миль леса скрыли его завоевание от взоров равнодушного мира, а шум белого прибоя, набегающего на берег, заглушил голос славы. Поток цивилизации, как бы разветвляясь на суше в ста милях к северу от Патусана, посылает одну ветвь на восток, а другую – на юго-восток, покидая Патусан, его равнины и ущелья, старые деревья и старое человечество, – Патусан заброшенный и изолированный, словно незначительный островок между двумя рукавами могучего, разрушительного потока.

Вы часто можете встретить название этой страны в описаниях путешествий далекого прошлого. Торговцы семнадцатого века отправлялись туда за перцем, ибо страсть к перцу подобно любовному пламени горела в сердцах голландских и английских авантюристов времени Иакова I. Куда только ни отправлялись они за перцем! Ради мешка перца они готовы были перерезать друг другу горло и продать дьяволу душу, о которой обычно так заботились; странное упорство этого желания заставляло их презирать смерть, являвшуюся в тысяче ликов. Их не останавливали неведомые моря, отвратительные и странные болезни, раны, плен, голод, чума и отчаяние. Желание делало их великими! Клянусь небом, оно их делало героическими и трогательными в их безумном торге с неумолимой смертью, налагающей пошлину на молодых и старых. Немыслимым кажется, что одна лишь жадность могла вызвать у людей такое упорство в преследовании цели, такую слепую настойчивость в усилиях и жертвах.

И действительно, те, что ставили на карту свою жизнь, рисковали всем ради скудной награды. Они оставляли свои кости на далеких берегах для того, чтобы богатства стекались к живым на родине. Нам, менее искушенным их последователям, они представляются не торговыми агентами, но орудиями судьбы; они уходили в неизвестное, повинуясь внутреннему голосу и мечте о будущем. Они изумляли, и, нужно признать, – они были готовы к встрече с чудесным. Они снисходительно отмечали его в своих страданиях, в лике моря, в обычаях чуждых народов, в славе блестящих вождей.

В Патусане они нашли много перца и на них произвело впечатление величие султана; но почему-то спустя столетие торговля с этой страной понемногу замирает. Быть может, весь перец вышел. Как бы то ни было, но теперь никому не было до нее дела; слава угасла, султан – юный идиот с двумя большими пальцами на левой руке и мизерными средствами, высосанными из жалкого населения и украденными у многочисленных дядей.

Эти сведения я, конечно, получил от Штейна. Он назвал мне имена людей и дал краткое описание жизни и характера каждого. Он переполнен был данными о туземном государстве, словно официальный отчет, – с той разницей, что его сведения были гораздо занимательнее. Кому и знать, как не ему. Он торговал со многими округами, а в иных – как, например, в Патусане – одна только его фирма получила от голландского правительства специальное разрешение учредить торговую станцию. Правительство доверяло его скромности, и подразумевалось, что весь риск он берет на себя. Люди, которых он нанимал, тоже это понимали, но, видимо, жалованье было таково, что рисковать стоило.

Утром за завтраком он говорил со мной вполне откровенно. Насколько ему было известно (по его словам, последние новости были получены тринадцать месяцев назад), жизнь и собственность в Патусане подвергались постоянной опасности – то было нормальное условие. Там были междоусобицы и во главе одной из партий стоял раджа Алланг, самый злостный из дядей султана, правитель реки, занимавшийся вымогательством и кражами и душивший местных жителей-малайцев. Совершенно беззащитные, они не имели даже возможности эмигрировать, ибо, как заметил Штейн, «куда им было идти и как они могли уйти?» Несомненно, у них не было даже желания уйти. Мир, обнесенный высокими непроходимыми горами, находился в руках высокорожденного, а этого раджу они знали: он происходил из их королевской династии.

Позже я имел удовольствие встретиться с этим господином. То был маленький грязный дряхлый старик с недобрыми глазами и слабохарактерным ртом, через каждые два часа проглатывавший шарик опиума. Презирая требования приличия, он ходил с непокрытой головой, и растрепанные жирные космы спускались на его сморщенное угрюмое лицо. Во время аудиенции он взбирался на что-то, напоминающее узкие подмостки, возведенные в зале, похожем на старый сарай с гнилым бамбуковым полом, сквозь щели которого вы могли созерцать на глубине двенадцати – пятнадцати футов всевозможные кучи мусора и отбросов, наваленные под домом. Вот где он принимал нас, когда в сопровождении Джима я явился к нему с официальным визитом. В комнате находилось человек сорок, и, быть может, втрое больше толпилось во дворе. За нашими спинами люди все время входили и уходили, толкались и перешептывались. Несколько юношей в пестрых шелках таращили глаза издали; остальные – рабы и смиренные приверженцы – были полуобнажены, в рваных саронгах, перепачканные золой и грязью.

Я никогда не видел Джима таким серьезным, сдержанным, внушительным. Среди этих темнолицых людей его стройная фигура в белом костюме и блестящие кудри волос, казалось, притягивали солнечные лучи, просачивавшиеся в щели закрытых ставен этого мрачного зала со стенами из циновок и тростниковой крышей. Он производил впечатление существа совершенно иной породы. Если бы они не видели, как он приехал в каноэ, они бы могли подумать, что он спустился к ним с облаков.

Однако он прибыл в старом челноке и всю дорогу просидел неподвижно, с плотно сжатыми коленями, опасаясь перевернуть свой челн. Сидел он на жестяном ящике, который я ему дал, а на коленях держал револьвер морского образца, полученный от меня при прощании. Этот револьвер, благодаря какой-то сумасбродной идее либо в силу подсознательной проницательности, он решил оставить незаряженным. Вот так-то поднялся Джим по реке Патусана. Нельзя себе представить прибытия более прозаического и более опасного, более необычного и случайного, и прибыл он совершенно один. Странно, что все его поступки носили какой-то фатальный характер бегства, импульсивного бессознательного дезертирства – прыжка в неизвестное.