Читать книгу "Поводыри богов - Татьяна Алферова"

В тот же день завел любовницу. В приемной у генерального, на диване, обтянутом черной искусственной кожей. Толстая папка с документами чуть не упала на пол с шаткого журнального столика, стоявшего рядом, но Данилыч прервался, подтолкнул папку на середину столешницы: не любил беспорядка. Он не хотел больше встречаться с вкусившей его страсти секретаршей отдела, ни к чему эти излишества, эта грязь на работе. Один раз пусть, так случилось, что в отделе никого не было, звезды сошлись. Она же и спровоцировала, между прочим, сама. Но только один раз, хватит с него пересудов: о понижении Данилыча по сию пору судачат на лестницах во время перекура. Вынул платок, чтобы вытереть вспотевший лоб и руки, конечно, платок оказался тот самый, чертов, с пятнышками; даже на первый взгляд он значительно уменьшился. Данилыча бросило в жар. Вышел из приемной, не прощаясь. Секретарша чуть ли не час просидела на псевдокожаном диване в соблазнительной позе, ожидая, что вернется, но Данилыч к тому времени уже давно был дома и названивал жене в гостиницу. Жена где-то шлялась, само собой.

Алла вернулась через неделю оживленная, радостная и похорошевшая, привезла ворох бесполезных подарков. В Питере зарядили моросящие весенние дожди, бесконечные, как подозрения. Тусклым утром, глядя на наглый иноземный загар жены, Данилыч решил, что в командировке у нее не обошлось без греха, и понял: пора жене увольняться, не все на деньги меряется, знаете ли. Ему хватило выдержки отложить решительный разговор до вечера, до «после работы». А в середине рабочего дня вызвал генеральный директор и, печально, но твердо глядя Данилычу в глаза, предложил написать заявление об увольнении по собственному желанию. «Секретарша!» – ахнул про себя Данилыч, но генеральный завел речь о взятках. Разве можно назвать взятками те жалкие гроши, что он порой брал за содействие и рекламу продукции определенной фирмы!

– Леонид Самойлович! – решил напомнить Данилыч. – Я ведь получаю втрое меньше прежнего! – и подумал: «И вдесятеро меньше тебя, жирного бездарного бездельника!»

Генеральный спустил очки на кончик мясистого носа, оглядел Данилычев костюм от Хьюго Босса, только что привезенный женою итальянский галстук неизвестной Данилычу фирмы. Ботинки через широкий письменный стол генеральному были не видны, какие у Данилыча ботинки, он не узнал.

– Не все на деньги меряется, знаете ли, – твердо и печально припечатал Леонид Самойлович. – Идите, голубчик, с богом! – только что «и не грешите больше» не добавил.

Секретарша в приемной, не отрывая взгляда от монитора, расцвела некрасивыми ярко-розовыми пятнами, вся: лицо, шея, даже полные, не по сезону обнаженные руки.

«Секретарша, – утвердился Данилыч, – она, стерва. Продолженья романа ей, заразе, хотелось. Она заложила».

Но шальная приятная мысль, не спросясь, пронзила его, обегая мурашками позвонки, и Данилыч выскочил в коридор почти счастливый. Рука долго не находила кармана, дрожала, суетилась и промахивалась, нашарив, обнаружила, что тот зашит – жена, выдра болотная, не распорола у нового костюма клапаны, эти буржуи зашивают карманы! Платок отыскался в кармане брюк.

Не веря глазам, Данилыч развернул его, встряхнул, аккуратно сложил, сунул обратно, вытащил, снова развернул… Должен увеличиться, раз неприятности одна за другой посыпались, обязан! Но чертов платок не прирастил ни миллиметра, сейчас он выглядел немного меньше дамского. Данилыч скомкал хрустящую ткань, швырнул под ноги, переступил. На выходе у проходной догнал коллега:

– Данилыч, ты свой знаменитый платок потерял!

– Почему это знаменитый? – как ни старался, голос дрогнул подозрением – все знают! Знают и обсуждают, вот, пожалуйста, еще одна сплетня на пустом месте.

– Как же! Ты его вечно тетешкаешь, достаешь, расправляешь, мы так и говорим… – коллега запнулся. Был он молодой и непосредственный до глупости, но тут сообразил, что ляпнул лишнее.

– Почему это мы на «ты»? – не своим, высоким голосом спросил Данилыч. – Не помню, чтобы на брудершафт пили! – Вопрос с увольнением жены был им временно отложен.

– Дорогой! – жена демонстрировала ангельскую кротость: воспоминания о командировке и грехах еще свежи, не иначе. – Дорогой, перестань изводить себя работой, проектом эти дурацким! Не думай об интригах, никто не хочет подсидеть лично тебя, это время такое – все проекты сворачивают, финансирование сокращают. Тебе надо отдохнуть и отвлечься! Наша фирма забронировала домик на южном побережье Испании, мы можем поехать прямо сейчас, пока там не слишком жарко, пока лето не началось. Билеты за счет фирмы. Меня отпускают.

– Ее отпускают! О моих планах ты подумала? У меня могут быть свои планы! Может, я хотел в деревне пожить, рыбу половить! – тотчас опомнился: нельзя желать. – Нет, ничего не хотел! Я не просил ничего! Ни деревни, ни Испании! – Поздно, проклятый платок уже уменьшился, Данилыч бедром почувствовал его сокращение.

– Вот и славно, – отозвалась жена. – И в деревне неплохо. Поедем на Вуоксу, у нас там база отдыха, есть домики, есть гостиница с прекрасными номерами… Тебе что больше нравится?

Жена не только обрела самостоятельность, она стремительно отдалялась, «мы», «нас» – означало не семью, не Данилыча, но фирму, а может быть, кого-то конкретного в этой фирме. С этим следовало кончать, немедля. Данилыч почти придумал как, бродя по улочкам синей, желтой и зеленой Испании. Несмотря на жару, запахи пряностей и цветущих незнакомых деревьев, пятнающие воздух, петербургская хандра не отпускала его. В Петербурге дожди и прохладно, в Петербурге нет улочек, нет уличек, а только улицы, проспекты, бульвары и набережные. Самые короткие или узкие – все равно улицы, разве произнесешь – улочка Репина, уличка Александра Блока? Даже переулки его родного Васильевского острова не петляют, как ожидаешь, а вонзаются друг в друга под строгим прямым углом: Волховский в Тучков, Биржевой в Волховский, являя неожиданную перспективу, подобно проспектам, распахивая на Неву зев или выныривая из-под бесконечного фасада желтых зданий.

Улочки южного городка пугали Данилыча: полные заморской ленивой неги, слишком яркие, слишком укрытые цветами и деревьями, со слишком пестрыми тенями под ногами, они усыпляли бдительность, шептали, что мир практически совершенен, и обещали все. Безлюдные сувенирные лавочки с полосатыми маркизами напевали о безопасности, и это было ложью.

В опрятном белом домике, стоявшем прямо у самого синего, отчаянно соленого моря, с неизменным навязчивым пронзительно-желтым усатым мотыльком, нагло обосновавшимся на потолке прямо над кроватью, во время сиесты черт приснился Данилычу второй раз. Облик черта претерпел изменения: глаза и усы потемнели, усы и подлиннее стали, загнулись книзу, рыло стало у2же, не круглое, а продолговатое, твидовый пиджак сменился легким льняным (в точности как у Данилыча).

– Под кого это ты косишь? – можно было не спрашивать стервеца, на Данилыча еще не слишком похож, то есть не совсем одно лицо, а вот на того польского дворянина со старинной гравюры XVIII или XVI века – определенно.

– А уж я-то как рад тебя видеть! – черт шутил, как герой женского детектива, лежащего у жены на тумбочке. – Что, не нравлюсь? – засмеялся радостно, с повизгиванием. – Ладно, ладно, сам знаю, рановато примерился.