Читать книгу "Крепость сомнения - Антон Уткин"

* * *

Первым ушел Галкин, за ним Тимофей.

– А поедем к нам? – предложила Наташа. – Успокоимся.

К «ним» приехали уже заполночь. Наташа молниеносно приготовила греческий салат, но не хотелось никому ни есть, ни пить, а хотелось лечь и растворить во снах все сентенции сегодняшнего вечера, которыми они так щедро угощали друг дружку.

– Ну зачем ты с ними споришь? – сказал Илья. – А то не знаешь, что они скажут. Они же спорить могут до посинения, это ж их страсть.

– Нет, ты посмотри только, – возмущался Феликс, – они живут, всем пользуются, а мы виноваты. По колбасе соскучились за два двадцать. Им бы волю дай, – продолжал Феликс, – они б всех в скиты загнали. Сами жить не хотят и других сбивают с толку. Никогда не будет у нас тут ничего хорошего с таким подходом... Плебеи, кухаркины дети.

– Смерды, – подсказал Илья со смехом.

– Смерды! – подхватил Феликс и тоже улыбнулся.

– Ну хватит уже, все, – сказала Наташа с раздражением. – Я б мужиков всех поубивала, – сказала она Илье.

– Да я бы тоже, – согласился он.

– Ты нам лучше про девушку свою расскажи. Ты женишься или нет?

– Ну не знаю, – сказал Илья и посмотрел на Феликса, прося подмоги.

– Ну расскажи, расскажи, – не унималась Наташа.

– Ну чего рассказывать, Натуся? – вмешался Феликс. – Девушка, обыкновенная, две руки, две ноги.

– Молодая женщина, – поправил Илья. – Необыкновенная. Она, кстати, замужем, – сказал он со смешком.

– Это она с вами училась, что ли?

– Не с нами, а рядом с нами, – сказал Феликс. – А мужа ее я, кажется, помню. Ходил такой в шапке дурацкой, как у гнома. Не помнишь?

– Да что же это такое, – возмутился Илья. – Все его помнят, все его знают, а только я никого не знаю! И ничего.

– Так, значит, надо, – сказала Наташа.

– Кому? – помолчав, спросил Илья.

– Но вообще вопрос интересный, – сказал вдруг Феликс, словно еще сражался со своими оппонентами. – Можно ли стать счастливым, имея такое прошлое?

– Это ты о чем? – спросила его Наташа.

– А Галкину скажи, – вспомнил Феликс, – не надо ему в зал ходить.

– Галкину? В зал? – не сразу понял Илья.

– Да, – сказал Феликс. – Живот изнутри растет.

Hаконец Илья простился и ушел. Провожала его Hаташа.

– Hе бери в голову, – сказала она неосторожно. – Он просто устал.

– Все в порядке, – отозвался Илья из клетки лифта.

– Созвонимся, – сказала Hаташа.

В кабине на задней стенке висело зеркало. Все девять этажей вниз Илья с ненавистью смотрел себе в лицо.

* * *

Все разговоры сегодняшнего вечера, в которых он так мало принимал участие, незаметно для него самого постепенно смешались и произвели какой-то осадок, который стал отравлять его только сейчас. Настроение у него не просто оказалось испорчено, а казалось, сама его душа перешла в какое-то незнакомое состояние, производя ощущение утраты.

Думая о своей жизни, Илья не мог припомнить того решительного момента, который имеется почти во всех романах, театральных пьесах и кинофильмах, того момента выбора, рокового или нет – не важно, но такого, после которого события развиваются стремительно в ту или иную сторону. Никогда, ему казалось, не встречал он на своем пути камень с предостерегающими надписями, перед которым в сомнении проводит время богатырь на картине Васнецова, никогда никто неведомым правом обстоятельств не давал ему пять или три минуты для принятия решения, никогда не шагал он одним шагом из тени в ослепительный свет и наоборот.

Он шагал по пустому Ленинскому проспекту в сторону Якиманки. У Горного института на тротуаре топтались часовые рекламы, наряженные клоунами, в валенках на резиновой подошве. Hа груди у них размещались броские щиты. Из-под масок вырывался кипячеными клубами пар дыхания. Эти валенки и полушубки делали их похожими на конвойных северной пересылки.

«А вы воевали?» – так, кажется, спросила Наташа. И внезапно его поразила даже не правота, а справедливость ее слов. От неожиданности он на секунду остановился и не двигался некоторое время. «Все мы соучастники, – подумал он. – И я тоже».

Время от времени у обочины тормозили такси, и водители несколько секунд выжидающе смотрели на него. Он взглянул на часы – начался второй.

Ему вдруг сделалось страшно на этой пустой, голой улице, дурно, нечистоплотно выметенной северным ветром, по которой мчатся сверкающие автомашины, в которых сидят крепкие, уверенные в себе люди и смотрят прямо перед собой в пестрядь задних огней, отгородившись от всего мира железом и стеклом, и автомагнитолы напевают им мелодии, преходящие, как секунды, и земля, придавленная асфальтом, дрожит, когда поезда несутся в ее правильно, со вкусом изуродованной толще. А над крышами мечется ветер, отираясь о вентиляционные трубы, и все это куда-то мчится, история мчится мимо. «Кто это они? – подумал он. – Какие, к черту, они? Мы. Они. Мы». И от осознания этого ему стало еще страшнее.

Он торопливо поднял руку, назвал адрес и, не торгуясь, сел в машину. Hа шофера он взглянул только один раз. Это был пожилой человек, лежавший грудью на руле, пивший кошачьими глазами переулки и перекрестки. Hа месте магнитофона зиял провал и белели спутанные провода. Мотор хрипел на передачах. Пахло бензином.

– Как думаешь, отец, – обратился к нему Илья, – пропала Россия?

– Что говоришь? – удивился тот. – Пропала Россия? Да не-ет. Просто нам нужна хорошая война. Нет, не чеченская. Чеченская – это так... Хорошая войная нужна, настоящая. Тогда мы сплотимся и все у нас будет хорошо.

– С кем воевать-то? – спросил Илья, даже слегка протрезвевший от этих слов водителя.

– Мало ли, – уклончиво ответил тот. Чувствовалось, что в конечной победе россиян над условным противником он ничуть не сомневался.

Илья угрюмо молчал, уронив подбородок на грудь. И снова его будоражила мысль, что история перестала быть забавным приключением, «благочестивым завещанием», и сам он отныне не исследователь, охраняемый благоговейной тишиной кабинета и светом лампы, рассеивающей химеры, не свидетель, а ее частица, ее жертва и, может быть, ее смысл. Она не была больше собранием забавных сказок в красивом переплете, а превратилась в бушующий, грозно ревущий океан, в котором между валами мечется беспомощный корабль, и сам он там, среди команды и пассажиров, и от бездны его отделяют только несколько дюймов обшивки, и только потому, что в кают-компании пол застлан дорогим ковром, многим кажется, что под ним не пропасть, а твердыня.

декабрь 1998 – август 1988

Дома Илья включил весь свет. Телевизор не спасал, а только усугублял этот кошмар. Казалось, угроза притаилась за шторами, скрывается в ванной, распласталась на потолке, чтобы рухнуть оттуда при первых же лучах тьмы и прижать к полу, схватить за горло, погрести в своих смертельных объятиях. А не хочется ни за что умирать. Hи за женщину, ни за родину, ни за что. Хочется просто жить. Hо разве для этого мы рождаемся? Такой острый, непреодолимый приступ малодушия он испытывал впервые. «Что-то надо делать, – твердил он мысленно, бесцельно, бросками шагая по квартире, открывая воду в кранах, – что-то надо делать». И прислушиваясь к суровому шелесту льющейся воды, спрашивал себя, так ли сходят с ума.