Читать книгу "Курочка Ряба, или Золотое знамение - Анатолий Курчаткин"

Однако Надежда Игнатьевна вовсе не собиралась мириться со своей участью. Нет, она собиралась побороться за возвращение на небеса, собиралась с силами, просчитывала варианты, и варианты были, имелись — вполне достаточно. Был даже один на самом верху, в самом поднебесье, там, в Москве, на площади с памятником героям Плевны, сохранившимся еще от царских времен, — уж что это вариант не делал с нею, когда она была еще комсомолкой, должен же он помнить добро! Следовало только не поскользнуться случайно, не испортить все какой-нибудь оплошкой.

И потому, знала Надежда Игнатьевна, давая показания суду, должна она быть достойной своего предстоящего возвращения наверх, достойной и более того — выглядеть укором вменившим ей в вину ее отца, проявить себя как пример идеологической стойкости и верности.

— Объясните, пожалуйста, при каких условиях золотые яйца могли превращаться в простые, что вам известно? — спросил ее судья.

— Насколько мне известно, — четко и внятно ответила Надежда Игнатьевна, — если не платить за них деньги.

— Могло это зависеть от суммы, как вы полагаете?

— Я полагаю, — сказала Надежда Игнатьевна, — что двадцати копеек за штуку было вполне достаточно.

— То есть независимо от того, какая сумма уплачена, они оставались золотыми?

Надежда Игнатьевна усилием воли подавила в себе вспыхнувшее желание как следует отчитать этого судьишку. Оставайся она в прежнем своем положении — ни за что бы он не позволил себе вести допрос таким образом: будто пытаясь поймать ее на каких-то противоречиях.

— Я не обладаю подобными данными, — сказала она.

— Хорошо, тогда по-другому, — согласился судья. — Две тысячи за яйцо — могло это быть слишком большой суммой? Чтоб яйца в результате превращались бы в простые?

— Я полагаю, — снова сказала Надежда Игнатьевна, — что двадцать копеек за штуку было вполне достаточно.

— Неужели вы так действительно полагаете? — Вопрос был не по существу, но, похоже, судья искренне удивился.

О, каких сил стоило Надежде Игнатьевне держать себя в руках. Но она знала, что должна сдержаться.

— Я ответила, — сказала она.

— Да, хорошо, — снова согласился судья. — В общем, вероятней всего, если уплачено, яйца должны остаться золотыми?

— Вероятней всего, — подтвердила Надежда Игнатьевна.

— А если бы вдруг они превратились в простые, как бы вы могли это объяснить?

Надежда Игнатьевна не очень-то понимала, куда клонит судьишка. Но она и не собиралась понимать. Она решила, что настал именно тот момент, когда нужно проявить себя в полной мере.

— Я полагаю, — произнесла она со строгим и торжественным спокойствием, — мы в данном случае имеем дело с неким неизвестным науке явлением. О подобных явлениях раньше, до перестройки и гласности, мы молчали, а теперь, наконец, говорим открыто и смело. Это яркое доказательство того, что перестройка приносит реальные положительные плоды, и должно убедить всех скептиков, что она необратима…

Судья прервал ее:

— Конкретнее, свидетельница. Отвечайте на вопрос.

— Конкретнее, — отнюдь не намереваясь отвечать на его вопрос, сказала Надежда Игнатьевна, — здесь область непознанного. А раз область непознанного — значит, согласно марксистско-ленинской диалектике, несуществующего. А раз несуществующего — то мы можем все это не признавать.

Надежда Игнатьевна умолкла и с наслаждением перевела дыхание. Победное чувство владело ею. Она не очень-то понимала и то, что проговорила сейчас сама, но все это было неважно. Главное, сумела сослаться на классиков, а все прочее — тлен и прах.

Судья смотрел на нее с таким видом, будто его шарахнули по голове тяжелым, и он никак не может прийти в себя.

— А все-таки суду было бы интересно… — начал он и махнул рукой: — Впрочем, достаточно. Имеются вопросы у обвинения? — посмотрел он на обвинителя. — У защиты? — повернул он голову в другую сторону.

Ни у той, ни у другой стороны вопросов не оказалось. К единственной из всех свидетелей! И Надежда Игнатьевна не преминула отметить это про себя.

Ничего, посидит немножко, только на пользу пойдет, олуху, с омерзением подумала она об отце, поворачиваясь, чтобы идти от свидетельской трибунки. Это надо же, что устроили, всю ее жизнь под корень!

Не-е-ет! — тут же возопило в ней все в ответ самой себе. Нет, она выкарабкается обратно наверх, выдерется — чего бы ей то ни стоило! Выкарабкается, выдерется… а если вдруг не получится, найдет способ — запалит вокруг себя все, подожжет, раздует, пусть сгорит, но и других с собою возьмет!

3

— А так как безусловных доказательств того, что проданные яйца действительно были золотые, не имеется, дело по обвинению Кошелкина Игната Трофимовича в хищении государственного имущества в особо крупных размерах прекратить за недостаточностью улик и обвиняемого из-под стражи освободить, — дочитал судья судебное постановление, и какое-то долгое, бесконечное, немыслимо растянувшееся во времени мгновение стояла полная, положено говорить в таких случаях — гробовая тишина, смотрел беспонятливо на судью Игнат Трофимыч, смотрела на своего старого, не смея верить услышанному, Марья Трофимовна, и все остальные, кто был в зале, стояли и смотрели кто куда, не решаясь первыми нарушить молчание, но наконец Виктор, закричав: «Батя-а!» — сорвался со своего места, выскочил в проход между скамейками, пронесся к барьеру, за которым стоял и молчал Игнат Трофимыч, обнял его, наклонился, подхватил и перенес через барьер в общее пространство комнаты, и тут уж все разом зашевелились, ожили, стали подниматься, заговорили, и, оставшись сидеть, запричитала с запозданием Марья Трофимовна.

— Ой, батюшки! Ой, света! Ой, Боже ты мо-о-ой!..

Тихий бесснежный вечер стоял на улице, когда Игнат Трофимыч с Марьей Трофимовной, в сопровождении Виктора, вышли из здания суда. Мороз был самый легкий — чудный, бодрящий среднерусский мороз, от которого свежо дерет щеки, радостно холодит ноздри и волшебно кружит голову. Ныряла луна в облаках, светили фонари, отражал от себя это половодье света снег — о, какой изумительный, несказанный вечер подарила природа Игнату Трофимычу к его освобождению!

Сесть в такой вечер после нескольких месяцев тюремного затворничества в дребезжащий, шумный, грязный автобус было невозможно, и Игнат Трофимыч с Марьей Трофимовной пошли пешком. Игнат Трофимыч вбирал в себя морозный, пахнущий слегка автомобильными газами воздух свободы и, хотя ноги у него от долгой малоподвижности ослабли, чувствовал, что может так идти и идти — до бесконечности.

Виктор шел за ними, отстав на несколько шагов, не желая мешать им, и Марье Трофимовне с Игнатом Трофимычем действительно хотелось сейчас быть только вдвоем. Они шли рядом, молчали, потому как у Игната Трофимыча не было сил ни на какие слова, шли и шли, заново открывая, как оно хорошо-то, как счастливо — так вот просто идти вместе, и отмерили, наверное, не меньше половины пути когда, наконец, Игнат Трофимыч почувствовал в себе способность шевелить языком.