Читать книгу "Синдром паники в городе огней - Матей Вишнек"

Я даже смутился, когда Фавиола вдруг спросила «на что вы так смотрите?», а я смотрел как раз на слова, которые она мне адресовала — как они выходят из ее мозга и прямо-та-ки со сладострастием перетекают ко мне в мозг.

— Я вижу слова, — сказал я на ушко мадемуазель Фавиоле. — Вот, я их произношу, и в эту самую минуту они выплывают из моего мозга, как большие желеобразные медузы, и проникают в вас. Если выговаривать их тихо и нежно, у них будет форма водяных колокольчиков, прозрачных грибов или морских парашютов. Перемещаются они как бы с ленцой, пританцовывая в воздухе…

— Да-да, так, — сказала мадемуазель Фавиола на верху волнения, предвкушая, как ее пронижут, выходя из моего мозга, слова.

Но мне эта внезапно осенившая меня способность видеть слова крайне усложнила жизнь. Слово устроено наподобие айсберга. Его видимая часть минимальна. Обычно это только верхушка, она торчит, чтобы ее можно было легко подцепить, наскоро распознать и использовать в контексте общения. На самом деле, слово куда изощреннее, оно носит в своих недрах историю всех тайных встреч с другими словами. Каждое слово есть результат некоего роста, ряда последовательных изменений… Одни слова — все в рубцах, напоминающих об их стычках с коллегами, хотя бы и со своими же синонимами. Другие слова — как открытые раны, которые все время колотятся об один и тот же антагонизм («вода» и «огонь», к примеру).

Так или иначе, с этой минуты я больше не мог произнести слово «день», не вспомнив обо всех днях, накопленных миром от его сотворения. И я не мог произнести слово «человек», не подумав обо всех людях, живших с начала начал на планете. Последующие дни были печальны.

Да, это неприятно — лицезреть слова. Париж был охвачен предвыборной лихорадкой, и я видел на улицах миллионы бурливых слов, вместо людей — одни только слова, которые их населяли. Я видел слова, вышедшие на манифестацию, захлестнувшие бульвары, их вал, вздымающийся на три, на четыре, на пять метров в высоту… а не то они сбивались в тесто, которое вздувалось, подходило на площадях и проникало в дома через все двери и окна…

Каждое утро я видел у газетных киосков тесто другого вида, слова как бы в стадии разложения, слова, вызывающие брезгливость, потому что в общности своей были отравой. Нет, слова не пахнут, но когда они исходят из стопки газет или из телевизора, то неизбежно напоминают вспоротые кишки, наводя на мысль о бойне или о чумной заразе.

Есть, однако, слова, на которые я люблю смотреть. Мне нравятся, например, вокзальные слова, расторопные, лаконичные. Мне нравятся полусонные слова в поездах и сивиллические слова в парках. Иногда я вхожу в церкви, где происходит чудо встречи между словами-экстатиками и словами-молчальниками. Я большой любитель базарных слов, свежих и сочных… Слова метро кажутся мне несколько удрученными, несколько подавленными, я стараюсь их по возможности избегать.

Это удивительно, как одни и те же слова могут менять форму в зависимости от места, где они произносятся. У правительственных зданий слова надуты, упитанны, тучны… И те же слова оборачиваются грациозными и резвыми, как фейерверки, в сквериках, где играют дети.

С тех пор как я начал видеть слова, мне все больше и больше нравится, когда люди молчат. Бывает, я захожу в синематограф, но смотрю не на экран, а на слова в зале, слова в состоянии передышки. Над каждым зрителем, как застывшие воздушные шарики, висят его собственные слова и смотрят фильм, а для меня они и есть зрелище.

Я сам приучился молчать с тех пор, как вижу слова. Фавиолу я тоже прошу молчать, когда мы вместе, и, уже разжав объятия, мы лежим иногда рядом лицом кверху и смотрим на слова, которые разворошили, пока занимались любовью, и которые еще долго левитируют над нами.

52

Жорж практически исцелился от новостной лихоманки. Его больше не тянуло включить ни телевизор, ни радио. Когда на пути ему попадался газетный киоск, он либо отворачивался, либо переходил на другую сторону улицы, чтобы быть как можно дальше от соблазна.

Одно желание все же в нем еще трепыхалось: посетить то место, где измышлялись новости. Мсье Камбреленг обещал ему экспедицию в запретную зону Дома радио, то есть в башню посреди комплекса, где, по его расчетам, находились отделы, в чью задачу входило измышление фактов и правдоподобных историй, которые можно было обернуть новостями.

Мсье Камбреленга несколько раз приглашали давать интервью на разные радиостанции, гнездившиеся в знаменитом здании на правом берегу Сены. В 80-е годы здание прославилось новаторской архитектурой: оно стояло кругом и имело десять этажей, вместивших студии абсолютно всех французских радиостанций. Посередине возвышалась таинственная башня, отведенная под звуковой архив. Так вот, там, в башне, вход в которую затруднялся всевозможными препятствиями, и находились, как подозревал мсье Камбреленг, секторы фикции.

Доказательств у мсье Камбреленга, разумеется, не было. Он не мог бы поклясться положа руку на сердце, что там втайне трудится целая армия писателей и газетчиков, в чью обязанность входит единственно фабрикация новостей. Однако время от времени он подступался с этими разговорами к людям, которые работали в Доме радио. Так вот, никто не знал точно, что происходит в башне посреди комплекса, в башне этажей на сорок вверх и, по некоторым сведениям, этажей на десять в землю. Даже те знакомые мсье Камбреленга, которые работали в Доме радио по десять-пятнадцать лет, не могли похвастаться, что имеют какую бы то ни было точную информацию о башне. По официальной версии, там располагались архивы. Но всякий раз как кто-то обращался туда за записью архивного характера, комнатушка с окошечком, к которому его подпускали, оказывалась крохотной по сравнению с потенциалом башни.

Из другого источника мсье Камбреленг получил информацию, что там же, в башне, находится и Музей радио. Жорж с мсье Камбреленгом специально посетили его, чтобы понять, какую часть башни он занимает. В результате посещения они пришли к тому же выводу, что и в случае с архивами: музей занимал совсем малую, незначительную площадь.

Мсье Камбреленг и Жорж назначили свою экспедицию на воскресенье, на вторую половину дня. В это время из Дома радио все расходятся, объяснил мсье Камбреленг Жоржу. Потом мсье Камбреленг научил его, как проходить мимо охранника: решительным шагом и с приветственным, но без излишней любезности, взмахом — как если бы ты был весь в мыслях о том, чем тебе придется заняться через три-четыре минуты в своем кабинете.

— С охраной надо обращаться, как с насекомыми, — говорил мсье Камбреленг. — Если обратить на них внимание или, не дай бог, попросить у них информации, они тут же надуются, как начальники, заставят предъявить документы, даже станут расспрашивать, с какой целью ты явился в их учреждение. Охранники на всей планете одинаковы: чтобы они тебя уважали, надо их давить.

Мсье Камбреленг и Жорж пришли в Дом радио незадолго до сумерек. Мсье Камбреленг решил все же идти не через центральный вход, не через дверь А, выходящую прямо на Сену. Дверь А была слишком на виду — огромная дверь из стекла, в котором отражалась Сена. У Дома радио были и другие входы, поскромнее, обозначенные следующими буквами алфавита — В, С, D, Е, F…