Читать книгу "Заря приходит из небесных глубин - Морис Дрюон"

Сменив свои одеяния будущих дипломатов на более спортивные костюмы, мы несколько раз в неделю отравлялись из квартала Дюплекс в Военную школу, а из форта Монруж в форт Венсенн маршировать строевым шагом и учиться обращению с оружием. Изучение кавалерийского устава, «действительного на сегодняшний день с исправлениями от 19 апреля 1930 года», имело целью приобщить нас к искусству войны. Войны былых времен.

Занимаясь в манеже без стремян, на лошадях и в седлах конной жандармерии, мы часто падали в опилки. Но, несмотря на ломоту во всем теле, возвращались оттуда с легкой душой.

Насколько язык наших учителей с улицы Сен-Гийом был отточенным, а порой и манерным, настолько же жаргон военных инструкторов, даже хорошо воспитанных, был неотесан и чаще всего груб. Нельзя мягко и безболезненно научить управляться с лошадью, да еще и сражаться верхом на ней. Грубость манежа была традиционна, но в этой обстановке рождались крепкие дружеские узы, и мы начали приобретать там определенное отношение к жизни, которое сохранили навсегда.

В предвоенные месяцы мне еще предстояло усовершенствоваться в искусстве верховой езды у тренера-португальца по имени Васконселлос, бывшего конного тореро. Он отличался весьма малым ростом и не знал себе равных в упражнениях высшей школы.

Должно быть, я один из последних парижан, кто может вспомнить, как ехал манежным галопом от ворот Дофин к площади Звезды, по кавалерийской аллее вдоль четной стороны авеню Фош, которую тогда еще называли по привычке Лесной улицей.

От тех времен мне запомнились также несколько девушек, за которыми я заходил домой к их родителям, чтобы отвести на бал. В том, чтобы спуститься в метро во фраке с белым галстуком, тогда не было ничего удивительного.

III

Дом Грега

Я очень хотел познакомиться с Анной де Ноай. Увы, та, что написала «Ослепления», «Неисчислимое сердце», «Честь страдать», умерла раньше, чем я повзрослел и смог бы встретиться с ней. Я сожалел об этом.

От Анри де Ренье, о котором я говорил выше, мне досталось лишь прикосновение к его гробу. По его смерти из всех многочисленных тогда поэтов, кто настойчиво придерживался классического пути, самым известным был Фернан Грег. Этого, по крайней мере, я не хотел упустить.

Я уже упоминал, что устроил в своем лицее поэтический утренник в его честь. Это стало моим предлогом увидеться с ним.

Вот запись, с трудом найденная среди бумаг времен моего отрочества. Читаю: «Суббота, 20 марта 1937. Решающий день в моей поэтической судьбе. Я хочу видеть в нем то же значение, что и в визите, который Анри де Ренье нанес Сюлли Прюдому, когда был едва ли старше меня». Этот день и в самом деле стал решающим, но отнюдь не в том, что я себе воображал. Жизненным поворотом.

Грег принял меня, юнца, с крайней благожелательностью и обаянием. Он хорошо знал мою тетку Жермену Дрюои, равно как и былых завсегдатаев ее салона в Дуэ.

Сказанное мной о Ренье ему понравилось. «У Вас есть критическое чувство и лирический пыл, — написал он мне, — в Вашей речи чувствовался жар сердца и ясность ума». Как же мне всю жизнь хотелось заслужить столь снисходительное суждение!

Прочитанный мною доклад о нем самом понравился ему настолько, что он пожелал увидеть его изданным; мой опус напечатали за счет одного из его друзей, тоненькой, не предназначавшейся для продажи книжечкой.

Грег дал мне список тех, кому следовало разослать экземпляры, начиная со всех членов Академии. Я получил множество хвалебных отзывов, которые наверняка имели целью доставить удовольствие скорее ему, нежели мне. Но все же это был не пустяк — получить несколько любезных слов за подписью герцога де Брольи или маршала Франше д’Эспере. Некоторые академики называли меня «мой дорогой собрат» — милость, которую они оказывали всякому, кто пользовался пером. А кардинал Грант уверял меня в своих «уважительных и преданных чувствах». Его секретарь наверняка не осведомился о возрасте автора.

Жорж Гуайо, постоянный секретарь Академии, зайдя еще дальше в своей любезности, писал мне: «В эту эпоху, когда седовласое поколение чувствует себя столь мало понятым далекой и отстраненной юностью, Вы, напротив, преподносите нам по поводу Грега страничку литературной критики, которая является шедевром рассудительности и остроты ума».

Как благожелательны были тогда по отношению к будущему! Это поощрило меня нанести визит Жоржу Гуайо, человеку, обладавшему добротой и даже, быть может, святостью сердца. Он принял меня с участливой обходительностью. В конечном счете это был мой первый академический визит!

Если сегодня я, насколько могу, выкраиваю время, чтобы адресовать хотя бы несколько строк какому-нибудь дебютанту, решив, что заметил в присланной им вещи проблеск таланта, то именно из-за этих давних воспоминаний, потому что знаю, какую важность может иметь для едва наметившейся карьеры внимание старшего, уже добившегося известности.

У меня появилась привычка все чаще навещать Фернана Грега. Казалось, ему доставляло удовольствие мое общество; он называл меня своим учеником, а может, я и был им. Сидя за китайским бюро в маленькой комнате, продолжавшей гостиную, он читал мне последние из написанных им стихов, а я приносил ему свои, которые он охотно оценивал или поправлял. Или же он брал меня с собой на прогулку, и нам нравилось беседовать александрийским стихом или по-латыни, что тогда начинало становиться менее привычным, чем в прошлом веке. Находясь рядом с Грегом, я испытывал чувство, будто подаю руку всей истории французской поэзии. Ведь он посещал салон Эредиа и присутствовал на похоронах Виктора Гюго.

Неужели это из-за Гюго, биографию которого написал (и которая, разумеется, вполне достойна внимания), он носил седоватую бороду, обрамлявшую его красивое лицо? Он был среднего роста, имел довольно гордую осанку и кроткие глаза. Отличался весьма обширной эрудицией. Зимой предпочитал носить красновато-коричневое пальто.

Своей лиричностью и элегичностью Грег реагировал на засилье символизма. Его заметили в двадцать лет благодаря стихотворению, которое критика приняла за неизвестную вещь Верлена. В свое время он вместе с Марселем Прустом и Даниелем Галеви основал литературный журнал «Пир».

Успех пришел к нему с первым сборником — «Домом детства». Он с равной легкостью пользовался и верлибром, и упорядоченным стихом, был не так музыкален, как Ренье, но как мыслитель глубже — даже получил степень лицензиата по философии. Пути его вдохновения явствуют уже из заглавий: «Красота жить», «Золото минут», «Человеческие знания», «Бесконечная цепь».

Забвение, в которое он впал, несправедливо, потому что в этих сборниках есть довольно красивые вещи, которые по меньшей мере заслуживают места в антологиях.

В чем состоял его недостаток или слабость? Он был счастлив по своему нраву. Восхищался всем: природой, людьми, их творениями; был склонен находить красоту повсюду и очаровываться ею. Страдал ли он, как и каждый, от неудач, беспокойства или огорчений? Его натура тотчас же снова одерживала верх. Даже на самом дне его грусти была надежда и мечта; он воспевал жизнь.