Читать книгу "Хоровод воды - Сергей Юрьевич Кузнецов"

Двадцать лет назад такие задачи были мне не по силам, но с тех пор я натренировался.

На миг зеркальное отражение пятнышка на левом колене превратило меня в подростка, чужое тело вновь стало волнующей тайной, а не задачей, которую следовало решить, изящно или технично. Тело живет своей жизнью: раскрываются и опадают легкие, пульсирует кровь, набегает румянец. Я забыл все, что узнал за эти годы: G-точка, клиторальный оргазм, эрогенные зоны.

Иногда прожитые годы исчезают. На миг я вновь стал семнадцатилетним; вновь был охвачен нежностью, жалостью, грустью – восторгом и восхищением, вкус которых почти забыл.

Мгновение – и пришла печаль. Двадцать лет назад я думал, что эта восторженная нежность, трепетная жалость останутся со мной навсегда. Теперь знаю, насколько они недолговечны.

Я захотел снова стать молодым, невинным и несведущим, зачарованным хрупкой красотой, вечно семнадцатилетним сидеть в заросшем парке среди желто-красных листьев, смотреть, как бьется жилка, трепещет локон и подрагивают замерзшие губы; захотел вдыхать прелый осенний запах, едва касаясь колена девушки, юной, как я сам.

Я захотел вернуться – и забыть, что очень скоро этот миг теплым камешком булькнет на дно аквариума. Пройдет двадцать лет, другая девушка отразится в криво висящем зеркале – и только тогда все вернется. Может быть, в последний раз.

38. Всем нравились мои стихи

Когда-то ее звали Леночкой, в старших классах она стала называть себя Лёлей. Когда молодые коллеги называют ее Еленой Григорьевной, она каждый раз огорчается. Зачем же так, по имени-отчеству? Ей ведь всего пятьдесят пять. Конечно, уже не молодая женщина, но кому она нужна, эта молодость? Она где-то читала, что для по-настоящему чувственных женщин настоящий расцвет наступает после пятидесяти – организм, готовясь к климаксу, делает последний решительный рывок, а тело достигает настоящей сексуальной зрелости.

Это знают во всем мире, только в России не понимают. В прошлом году она ездила отдыхать в Турцию, и там молодые мужчины буквально проходу не давали. Приглашали выпить кофе, звали показать страну, свозить в магазин кожи или украшений. А чего удивительного? Она хорошо выглядит, модно одевается, у нее есть вкус и стиль, есть опыт, в конце концов.

Так что пусть она будет Лёля, никакой Елены Григорьевны.

Лёля почти забыла, что тридцать лет назад часами перекатывала во рту свои фамилию-имя-отчество – льдинкой на языке. Елена Григорьевна Борисова. Елена Борисова. Елена Григорьевна. Она представляла эти слова на обложке книги. Скромная черно-белая картинка, наверху – Елена Борисова, чуть ниже – название, потом подзаголовок – стихи. Название она каждый раз придумывала новое: «Утро», «Утренний альбом», «Километры», «Мили», «Работа», «Труд», «Душа», «Подснежник», «Лебединая стая» – хорошие, лаконичные заголовки, напоминавшие о любимых книгах. А через двадцать-тридцать лет, думала она, появятся и книги в твердой обложке с предисловиями современников, где ее будут называть Еленой Григорьевной, Еленой Григорьевной Борисовой. И названия станут другие – «Из новых стихов», «Избранные стихи», «Стихотворения», «Из пяти книг».

Ни одного настоящего сборника так и не получилось. Только на тридцатилетие Сашка подарил машинописное собрание. На титульной странице: Москва, 1980, Сашиздат, тираж 5 экз. – сам перепечатал, сделал обложку из плотной бумаги, написал фломастером: Елена Борисова. Избранные стихи. Лёля была тронута – и вместе с тем недовольна: она сделала бы другую подборку, что-то исправила бы, что-то выбросила. Но все равно – оказывается, все эти годы он собирал ее стихи. Можно сказать – поклонник. Жалко только – не столько поклонник творчества, сколько просто поклонник. Влюбленный Пьеро, трогательный и бесполезный.

По большому счету, Сашка ей никогда не нравился по-настоящему. Даже те несколько месяцев, что они крутили роман в далеком уже семьдесят первом, она была на третьем курсе, а он два года как вернулся из армии, работал то в геологических партиях, то разнорабочим, то еще кем-то. Про Север он смешно рассказывал – будто читаешь «Территорию» или «Апельсины из Марокко», – а в остальном был неловкий, неумелый. Лёле даже казалось, она у него первая женщина, но, конечно, никогда не спрашивала, знала – мальчики такого стесняются, вечно изображают из себя опытных любовников. Смех, да и только.

А теперь уже и не спросить.

На самом деле в тот год Лёля оставалась с ним так долго, потому что ей нравилось, как он слушает ее стихи. У него всегда было то самое восторженное выражение лица, которое она видела в кино, когда показывали Политехнический или площадь Маяковского. Она забывала, что они сидят на скамейке в парке, на диване в гостиной его мамы или в ее общежитской комнате, – ей казалось, она стоит перед толпой взволнованных слушателей, ее слова проникают в их сердца, слезы текут по их щекам.

– Здорово, Лёлька, – говорил Саша, – ты – настоящий поэт!

В двадцать лет она не сомневалась: так и есть, она – настоящий поэт. Недаром всем нравились ее стихи – и маме, и подружкам в общежитии, и молодым людям, которым она читала их в перерывах между танцами или в фойе кинотеатра повторного фильма, куда любила ходить на старые черно-белые итальянские картины. Всем нравились ее стихи – но только у Сашки был такой восторженный взгляд.

В двадцать лет Лёля была уверена: она будет знаменитой, это все – только начало. Ей казалось, у нее есть талант, не хватает только новых переживаний, новых впечатлений, чувств, любовей. Больше всего боялась скучной жизни, чтобы – как у всех. Сбегала с лекций, гуляла по Москве, целовалась в скверах, что ни месяц – придумывала себе новую любовь: то профессор с кафедры античной философии, то известный актер, то музыкант из полуподпольной рок-группы, игравший «Битлз» один в один, то вот молодой геолог, стиль Аксенова и Гладилина, словно из книжек, которые нравились еще в школе. Но большой любви все не было, и, казалось, только это мешает стать по-настоящему значительным поэтом. Если бы Лёля верила в Бога, она бы попросила у Него этой любви, но вместо Бога она верила в сами все предложат, сами все дадут – вот и получила по вере своей, все ей дали, сполна, без просьб.

Вася был старше на пять лет, красивый, высокий. К тому же – физик, ядерщик, девять дней одного года, полигоны, испытания, секретные исследования. Как только увидела – сразу поняла: Сашка был только намеком, репетицией. Они в самом деле были похожи – все-таки братья, – но так, как бывают похожи стихи настоящего поэта и его эпигонов. Еще до того, как во время танца почувствовала Васину руку на своей талии, Лёля знала: вот он, мужчина ее жизни, тот, кому она должна принадлежать, тот, кто заставит сердце сгорать от любви, тело – дрожать от страсти, а стихи – навеки остаться в литературе.

Наутро она написала: Слово «единственный» – это как атом, это – распад. Е – электрон, дин – это сила. Мне её дал. Ты был со мною, всю ночь, наугад… надо же, четвертую строчку забыла. Кажется, была очень удачной.

Лёля достает с полки ту самую Сашиздатовскую книжку, листает… нет, конечно, этого стихотворения здесь нет, наверное, она его Саше даже и не читала, все-таки неловко той ночью получилось: Сашка напился, а она – сразу в постель к его брату.