Читать книгу "Легкая голова - Ольга Славникова"

— Будем, — холодно подтвердил Зародыш. — Все дело в причинно-следственных связях, для которых вы представляете собой злокачественный узел. Один из важнейших механизмов связи причины и следствия — закон. И мы его будем соблюдать в этот нежный период, нравится нам или нет.

— Ладно, — Максим Т. Ермаков непроизвольно стиснул взмокшую рукоять пистолета. — От меня заявления не ждите. И свидетельских показаний тоже не дам.

— Ваше заявление не потребуется, — высокомерно сообщил головастик. — Напоминаю, если вы не заметили, что жертва преступления не вы, а другой человек. Кроме того, хотелось бы надеяться, что вы не сможете дать свидетельские показания по объективным причинам. По причинам, так сказать, отсутствия среди живых.

— Ой, правда, вы так надеетесь? — Максима Т. Ермакова затрясло от нервного смеха, так, что он ощутил на ребрах изрядный вес собственного жира. — Может, мне прямо щас застрелиться? Пистолетик-то перезарядили для меня? А то сам я не умею, гражданин начальник!

Государственный урод собрал на месте глаз глубокие коричневые складки, похожие на мякоть компотной груши, и улыбнулся мечтательной улыбкой, от которой у Максима Т. Ермакова похолодело под сердцем. Над мертвым социальным прогнозистом исполнял журавлиный танец долговязый тип с фотокамерой, щелкая ею убитому в лицо, словно пытаясь с ним поговорить на птичьем языке. Тем временем во двор, лучась и плача райски-синей мигалкой, въехала по длинным серебряным лужам «скорая помощь». Медики, все с усталыми, раздавленными лицами, поволокли из кузова носилки. Фотограф, завершив последнюю клекочущую серию щелчков, сделал медикам пригласительный жест. Но это его интеллигентное движение было резко перечеркнуто взмахом леденистой лапы государственного головастика: вся картинка замерла, скукожилась, медики попятились к своей машине, какая-то женщина, у которой из-под медицинской шапочки свесились пряди серых высосанных волос, в изнеможении присела прямо на поребрик.

— Прошу вас внимательно взглянуть сюда, — обратился Зародыш к Максиму Т. Ермакову, указывая на погибшего. — Будьте добры сформулировать, в чем разница между вами и этим человеком.

— Он мертвый, я живой, — быстро ответил Максим Т. Ермаков и при попытке судорожно набрать в легкие воздуха ощутил всеми ребрами призрачное электрическое объятие.

Государственный урод немного помолчал. На переносице его к римской цифре V прибавилось сразу две единицы: это, наряду с витиеватой вежливостью, служило, вероятно, признаком крайнего бешенства, какое только мог себе позволить холоднокровный фээсбэшный чин. Наконец, он проговорил, выдавливая слова:

— Его зовут Саша Новосельцев, ему не исполнилось тридцати, и у него…

— Остались жена и двое ребятишек, — подхватил Максим Т. Ермаков с глумливой улыбкой.

— Остались жена и маленький сын, — злобно подтвердил государственный урод. — А разница между вами вот какая. Сегодня лейтенант Новосельцев просто и буднично сделал то, чего мы добиваемся от вас много месяцев. Продумываем сценарии, танцуем вокруг вас сложные танцы, тратим без счета государственные средства — уж извините, что не вам в карман. Лейтенанту Новосельцеву никто не обещал ни миллионов, ни посмертной славы. Его никто не выделял, не говорил ему, что он особенный. Он собой закрыл вас от пули, тем сохранил возможность остановить волну негатива. Просто взял и сделал это. А вы, почему вы не можете? Чем ваша жизнь ценнее, чем его жизнь?

— Тем, что она моя, сколько раз можно объяснять, — терпеливо проговорил Максим Т. Ермаков. — Наверное, этот ваш Новосельцев был хороший мужик. Если бы он, перед тем как пойти работать в ваш комитет, посоветовался со мной, я бы, может, его отговорил. Но нет, он к вам поперся. А потом еще женился и родил ребенка. И кто ему виноват, я виноват? Я представления не имею, почему он сегодня прыгнул под пулю. Вот честно — даже вообразить не могу. Я не был знаком с Новосельцевым ни единого дня. Но вот я пытаюсь представить своих знакомых, как они, значит, жертвуют собой, — и, вообразите, ни с одним не получается. А я, между прочим, знаю в Москве сотни людей. Умных, креативных, умеющих зарабатывать. И что, все они ненормальные? Неправильные? Если уж вам важна апелляция к народу — то народ вот такой. Такой, как я.

Главный головастик скривился, быстро облизнул пятнистые губы маленьким языком, твердым и белым, как мел.

— Вы не сообщили мне никакой новости, — изрек он презрительно. — Я не питаю иллюзий. За последние пятнадцать лет подобных вам стало большинство. Человек — высшая ценность, а я и есть тот самый человек. Гордый сапиенс в условиях автоматической подачи жизненных благ. Даже если парнюга живет в глубоком Зажопинске, в говне, в нищете, он себя идеального видит таким — менеджером на «тойоте». Который если не должен денег, то и никому ничего не должен. Но позвольте вас заверить, Максим Терентьевич: норма — это не статистика. Даже если нас останется пять процентов, один процент, все равно: нормальны мы, а не вы.

— Долг, патриотизм, любовь к Родине, — иронически прокомментировал Максим Т. Ермаков. — Не понимаю, как это можно переживать внутри себя. Это не частная территория. Государству, конечно, желательно, чтобы я все это испытывал, но мне-то на хрена?

— Да. Поразительные перемены! — воскликнул главный головастик, сжав пальцы в кулак и держа его на весу, словно не зная, куда теперь девать этот обтянутый комок костей. — Еще десять лет назад был понятен хотя бы предмет разговора. Теперь он исчез, испарился. Саша Новосельцев вам сегодня ничего не доказал. Я тоже ничего не могу доказать, могу только свидетельствовать. Любовь к Родине — глубоко личное переживание, избавиться от него рассудочным путем невозможно. Это особенное воодушевление, которое мало спит и много работает. Это остервенелая вера, вопреки положению дел на сегодняшний день. Я, если хотите знать, ненавижу матрешки, балалайки, все эти раскрашенные деревяшки, ненавижу пьяные сопли, а при словах «загадочная русская душа» хватаюсь за пистолет. Но я люблю все, что составляет силу страны. Люблю промышленность, оружие. Люблю честное благоустройство. Радуюсь, когда еду в хорошем вагоне Тверского завода, когда покупаю качественные ботинки, произведенные в Москве. Люблю наши закрытые лаборатории, где мы на полкорпуса опережаем зарубежных разработчиков. Я хочу быть частью силы, а не слабости, и потому люблю силу в себе и в своих соотечественниках. А вы, Максим Терентьевич, и такие, как вы, представляете собой не сапиенсов, а пустое место. Извините за банальность, но у вас нет ничего, что не продается за деньги.

— У меня нет многого, что за деньги как раз продается, и меня это волнует гораздо больше, — парировал Максим Т. Ермаков. — И не надо мне втирать мораль. Обувь я люблю итальянскую, а московские шузы, кто их пошил, пусть сам и носит. Почему, если меня угораздило родиться здесь, я не должен хотеть самого лучшего? Почему мне на голову сажают отечественный автопром, который за сто лет ничего приличного не произвел? Пожалуйста, я готов платить за качество, за вылизанную технологию, за высокую квалификацию производителя. А вы и такие, как вы, заставляют меня оплачивать отсутствие квалификации, безрукость, безмозглость, распиздяйство — и все по мировым ценам, во имя патриотизма. В этом суть нашей жизни здесь. Удивляетесь, почему я не готов пожертвовать жизнью? А я вообще ничем не готов жертвовать — ни часом личного времени, ни единым рублем.