Читать книгу "Ритуальные услуги - Василий Казаринов"

Немыслимая женщина, немыслимая: я и теперь иной раз пытаюсь представить себе ее в типично клоунском гриме — со свекольным носом, рыжими накладными ресницами, сочными пятнами румян на щеках и напоминающем шарик репья парике из желтой пакли — и не получается ничего, куда же тебе нечто такое было вообразить? Она, почуяв неверие, обиженно опустила уголки губ и вдруг, стрельнув взглядом в перила ограды, спросила: «Не веришь? Хочешь, сделаю тут стойку?»

Немыслимая женщина: опередив твой отрицательный жест, уперлась руками в каменные перила, подпрыгнула, вынося свое тело вровень с оградой, сгруппировалась и в следующую секунду уже стояла на руках, нисколько не озаботившись тем, что просторная юбка медленно соскользнула вниз и успокоилась мягкими складками вокруг упертых в перила ладоней, а взгляду открылись ее крепкие покатые бедра, перетянутые треугольником простеньких светлых трусиков. У тебя слегка помутилось в глазах. Из-под чехла юбки донесся голос: «Ну и как тебе?» — плавно развела ноги в стороны, но тут же опомнилась: «Ой, что это я, извини!» — и пружинисто соскочила с перил на асфальт. Если и смутилась, то не показала вида и с улыбкой дотронулась до твоего согнутого локтя, прижатого к животу: «Держишь камень за пазухой?»

Вот тут был момент прозрения: ты достал пригревшуюся на груди голубку, протянул ей, а она долго, не мигая смотрела тебе в глаза, на пару с тобой прозревая, потом тихо спросила: «Ты это серьезно?» — и как раскаленный свинец накатило понимание: да, кажется, да.

Она все поняла. Было долгое молчание. Потом она, приняв какое-то важное решение, взяла птицу, подержала ее в уютном гнезде своих сомкнутых ладоней, приподняла на уровень лица, потерлась щекой о маленькую головку голубки и, скосив глаза, отослала тебе долгий вопросительный взгляд. Ты задал тогда хороший вопрос, очень хороший: «Хочешь спросить, завидую ли я тому парню, который вчера вернулся из-за границы и теперь мечется по дому, названивая твоим знакомым?» Она медленно опустила ресницы в знак согласия. «И да и нет. Нет, потому что я его начинаю понимать и не хотел бы сейчас оказаться в его шкуре. А да… Оттого, наверное, что он держал тебя в своих руках». Тихо выдохнула в ответ: «Вот черт!..» — «Ты уже второй раз поминаешь черта. Почему?»

Откуда-то из донной глубины ее темных глаз медленно двинулось новое выражение, оно прояснялось, по мере восхождения, делалось все более внятным и наконец отчетливо проявилось в поверхности ее влажного взгляда — смысл его, как я теперь понимаю, состоял в предельном отчаянии: «Потому что ты мне начинаешь нравиться!» — и повернулась лицом к городу, распуская ладони.

Не раз и не два приходилось наблюдать издалека, от кустов, за моментом взлета голубки с рук невесты, есть в нем удивительно скоротечный, от постороннего взгляда скрытый нюанс: вот медленно распахиваются ладони самой счастливой в этот час во всем свете женщины, и белая голубка, почуяв свободу, в первом отчаянном и шумном всплеске крыльев на мгновение обращается в ослепительную белую вспышку… А потом уж летит — валится на крыло, скользит, косо и остро, как нож масло, разрезая плотный воздух над городом, в дымных глубинах которого у нее есть свой голубиный дом. Следя за полетом голубки, прошептала: «Мне бы так!»

Потом было первое прикосновение к ней — протянул руку: «Ну так полетели!» — «Куда?» — «В гнездо. Оно вон в той стороне, неподалеку от метро „Аэропорт“… Я буду называть тебя Голубкой, ладно?», — «Голубкой? — прищурилась, помолчала и улыбнулась., — Хорошо. Только не выпускай меня из руки, понимаешь?» — «Кажется, понимаю».

С того дня немало воды в этой реке утекло, но вот всплыл он на поверхность разом и вдруг, весь от края и до края, настолько отчетливо, что привычно заломило в груди, как всегда бывало, когда накатывал дух самоистребления, однако какой именно из жестов или взглядов Голубки, осевших во мне, предстояло уничтожить, я не понимал и потому огляделся по сторонам: на смотровую площадку хлынула очередная свадьба. Невеста в легком белоснежном платье — на вид совершенная еще девочка — со смехом хлынула к ограде, подалась вперед, словно в желании воспарить над городом, а потом, приложив к ладошкам губы, оставила на них пятнышко короткого поцелуя и сдула это невесомое пятнышко со своих рук, отправив его в полет над склонами. Я закусил губу — вот именно так распахивались ладони Голубки, отпуская на волю птицу.

3

Не разобранные за ночь золотые рыбки сонно дремали в бетонном садке подвала, сидя на поду и привалившись спинами к пыльным стенам, — должно быть, они впали в зимнюю спячку, во всяком случае, никто из них не обратил на меня внимания.

— Где Анжела? — спросил я, но они сонно пожали плечами.

Я вернулся к брошенному у входа в подвал мотоциклу, включил зажигание, медленна тронул с места, огибая палисадник, и тут заметил Анжелу — она выходила из крайнего подъезда соседнего дома, поеживаясь от утренней прохлады и на ходу притискивая кулачок к распахнутому в сладкой зевоте рту. Заметив меня, она приветственно помахала рукой — я подкатил, встал у трех выщербленных ступенек, подскакивавших к массивной железной двери, слева от которой ритмично вспухал и тух красный сигнал в панели электронного замка, и его тревожная пульсация напоминала спрессованную в одно короткое мгновение жизнь цветка, распускающего бутон с первым утренним светом и сминающего его с первой вечерней прохладой, и к горлу вдруг подкатил рвотный комок, теплый и скользкий.

Вот так же вчера вспух во лбу несчастного Малька маленький, кроваво-красного оттенка бутончик и начал распускаться крошечным тюльпаном, а в следующее мгновение полыхнул разрывом, и голова моего бывшего работодателя лопнула, как радужный мыльный пузырь, — момент вспухания красного цветка в белом лбу выплыл из глубин памяти, отлившись, видно, покойницким оттенком в лице, потому что Анжела участливо тронула за локоть. Терпеливо дождавшись, пока рвотный спазм, толчками поднимавшийся из желудочных глубин, не утихнет, она сердобольно осведомилась:

— Что, принял вчера на грудь?

— Да нет. — Я мотнул головой и сплюнул. — Я не пил. Это так, от жизни.

— С мной такое тоже бывает, — сказала она. — Как девочка?

— Никак. — Я опять сплюнул. — А ты что здесь?

— Да вот сняла тут комнату у одной старушки. На третьем этаже. Так удобней. И у тебя не будет проблем.

— Да их и не было, если ты имеешь в виду свои ночевки.

— Да ладно тебе. У тебя своя жизнь.

— Мне будет тебя не хватать. Хотя… — Я оглянулся на свое окно, плотно зачехленное клубящейся лавой дикого винограда, и мне показалось, что там, в пышном теле этой сонно ползущей вверх гусеницы, возникло едва уловимое движение, как если бы кто-то, растворив окно, ласково пощекотал ее пыльное брюшко. — Ты права, своя жизнь. — Я полез в задний карман джинсов, извлек из него полученную от Мальвины сотню и протянул ее Анжеле. — Этот василек поживет пока у меня, договорились? В подвале он совсем зачахнет. А я высажу его, в свежую землю и поставлю цветочный горшок на подоконник, чтоб он мог питаться солнечным светом. Буду поливать, удабривать, оберегать от тли.