Читать книгу "Музыкальная шкатулка Анны Монс - Екатерина Лесина"

Ну что они прицепились к ней со своим Игнатом?! Можно подумать, Ксюша и правда собирается за него замуж идти… ну, или не замуж, но просто отношения поддерживать. Еще бы роман ей приписали с начальством! А ведь припишут, обязательно припишут.

Вернувшись в кабинет, Ксюша с тоской поняла, что отсутствие ее не осталось незамеченным. В любимом Ксюшином кресле устроился Игнат. И был он мрачен.

— Я тебе что сказал? Сидеть и не высовываться. Куда тебя понесло?

— На крышу, — призналась Ксюша. — Я… разговаривала.

— Дура, — сказал беззлобно, но ей стало обидно, почти до слез. Дура, значит?! А он, получается, умный! И сам со всем справится, главное, чтобы никто вроде Ксюши под ногами не крутился, не мешал его великим делам!..

— Не злись, — Игнат поднялся и руку ей протянул: — Мир?

— Мир.

Руку его Ксюша пожала осторожно и почему-то покраснела, словно было в этом пожатии нечто крайне неприличное. Это все из-за Эллочки и ее домыслов…

Царице Евдокии было томно.

Она проснулась к заутрене и молилась скорее уж по старой привычке, почти не вникая в суть слов. И обычного облегчения, которое приносила ей молитва, не наступило. Должно быть, гневается на смертную Господь, да и Дева Пресвятая не спешит заступиться за грешную…

Кланялась царица, молила небеса о невозможном, а те молчали.

После, вернувшись в терем, Евдокия села на лавку и, обратив взор к окну, так и замерла в полудреме. Перед открытыми глазами ее проносилась вся недолгая и такая пустая жизнь. Отцовский дом… братья, сестры, дядья и тетки… славный великий род Лопухиных, у которого, помимо величия, ничего-то и не было.

Свадьба ее, на которую батюшка превеликие надежды возлагал, все приговаривал, дескать, быть его дочери царицею.

Стала… а счастье-то — где? Муж беспокойный, который сразу опосля свадьбы и бросил, укатил на озеро, забавляться с потешными войсками, будто не вырос из игр. Поговаривали, что он таким и остался, пренервным, дерганым.

Любила ли его Евдокия? Пыталась поначалу, заставляла себя, приговаривая, что жена за мужем во всем следовать должна, почитать его, слушать… глядела в узкое, неправильное какое-то лицо, которое то и дело застывало в очередной нелепой гримасе, словно мучили Петра неведомые боли. Если и появлялся он, то ненадолго, явно тяготясь женою. Она терпела… сына родила, наследника. И еще двоих, да только судьба забрала младших деток, и полугода они не прожили.

А свекровь, змеюка подколодная, знай шипела: мол, ошиблась, невестку выбирая. Понадеялась она, что справная девка удержит Петра от запретных удовольствий Немецкой слободы. Евдокия же не сумела. И с детьми неладная… была б здорова, то и младенчики живы остались бы. Ладно, хоть наследника принесла, все не пустоцвет.

Сколько она кровушки ее попила, сколько злобы поистратила на Евдокиюшку, сколько слез у нее вызвала пролитых… и как померла все ж, — вот радости-то было! — так разве ж дали ей вздохнуть свободно? Разозлился Петр безмерно, когда жена его горя не выказала, решила, что будет жить теперь, как истинной царице положено… ох и разозлился. Евдокию и сейчас передергивало, стоило вспомнить, как побледнело, закаменело его лицо, как отшатнулся он и ее оттолкнул…

Снова ушел, на сей раз — надолго.

Она пыталась его вернуть, письма писала, пусть и давалась ей с трудом грамота, но сидела, скрипела пером, выводя заумные словеса. И себя блюла, как полагалось доброй супруге. Только разве ж ему такие нужны? Девок ему подавай — веселых, доступных… не человек — кобель, которого только помани, и он кинется следом. Доходили до Евдокии всякие слухи.

И про полюбовниц.

И про то, что все чаще царь заговаривал о том, будто не нужна ему жена.

И про то, что уже отписывали за него по монастырям, испрашивая согласия на то, чтобы приняли царицу в постриг.

И про то, что мысли эти черные нашептывала ему гадюка кукуйская, которую царицей величали.

— Анна, — прошипела Евдокия, сжимая пухлые кулачки. — Анна…

Монсиха, дочка купца, тварь, доброго словечка не заслуживающая! Одурманила, обвела наивного Петрушу, привязала к юбке своей ведьмовством.

Будь проклята она…

— О чем печалишься, царица-матушка? — спросила старушка, из тех, которых при Евдокии множество было. Она, по примеру свекрови, спешила окружить себя набожными людьми. Пусть видит народ, что привечает достойных царица. А заодно и самой веселее, старушки-то — не девки молодые, знают, как беседу вести, историев всяких опять же про земли чужедальние, про чудеса, которые в мире случаются, про то, как сон истолковать или примету особую. И душеньку утешат.

— Томно мне, — Евдокия поднялась.

Раздобрела она за последние годы, прибавила в теле, но только похорошела от этого.

— Сядь, — велела она, и старушка клубочком вкатилась в светлицу, села на полу. — Рассказывай, что слыхать…

Только они ей и остались — богомолицы, праведницы, светлые люди.

Родня-то, прежде крутившаяся у ног Евдокии, будто стая голодная, вдруг поразбежалась, поняла, что с опальною царицей водиться — себе дороже. Отец и то заглядывает редко, и братья ее позабыли.

— Царь-то воротился, — громким шепотом сказала старушка, засовывая за щеку сушеное яблоко. — И сразу на Кукуй отправился.

Уже не больно… почти не больно, только в груди сердце заледенело.

— И там с Монсихой, — чтоб волосья ее повылазили, глазья полопались, чтоб кожа счернела, как у маврихи, — там три дня провел.

А Евдокии и письмишка захудалого не написал.

— Уехал довольный… не печалься, царица-матушка, жди! Господь-то Он все видит, и отойдут гадюке твои слезы…

— Что еще говорят?

— Что опять ходил он на турок и с победой вернулся… — Старушка покосилась, пытаясь понять, любо ли царице слушать про победы ее постылого супруга. — Корабли всю зиму строили. Пушки делали. Люд сгоняли. И встал царь во главе войска преогромного. Задрожали бусурманы, куда ни глянут — везде люд православный…

Голос ее звучал напевно, убаюкивая, но и сквозь полудрему грызла Евдокию старая обида. Выходит, что удача вновь повернулась к мужу ликом, и не столь уж никчемен он. Бояре-то Петра недолюбливают, шепчутся, что, мол, неспокойный, нехороший царь.

И пусть бы ум бабий коротким звали, но слышалось Евдокии в этих речах особое: скинуть Петра, самого услать — не то в монастырь, а не то и… вовсе, а на царение Алексеюшку любого, сыночка ее дорогого, поставить. Пусть и понимала Евдокия, что самой ей при власти не быть, но и не стремилась она к тому. Батюшка есть, братья, другие люди мудрые. Они бы царевича наставляли, а уж Евдокии почет бы оказывали, такой, которого она заслужила.