Читать книгу "Крестный отец Катманду - Джон Бердетт"

В пансионе единственный лист с посланием от Лека вложили в коричневый конверт — веяние времени, которого я здесь никак не ожидал. Открыв конверт, я увидел групповую фотографию с мужчиной лет под пятьдесят на переднем плане, которого не сумел узнать. Его сняли в обществе шести азиатов, поэтому я мог сказать, что он довольно высок — больше шести футов. Весьма недурен собой, на вид американец, немного грузен, но не чрезмерно. Чисто выбрит. Я позвонил Леку.

— Ты же не хочешь сказать, что это он?

— Установлено, что это фото Фрэнка Чарлза.

— Фотографировали, должно быть, сто лет назад?

— Вот и нет. Снимок из прессы того времени, когда он занимался съемками в северо-западном Непале, то есть семь или восемь лет назад.

— Следовательно, ему здесь пятьдесят с небольшим. А выглядит моложе. Потрясающе. Даже для американца он удивительно быстро растолстел.

— М-м-м… здесь он вполне ничего. Но в итоге все опускаются.

Я закрыл телефон и задумчиво посмотрел на фотографию Фрэнка Чарлза. Американец широко улыбался и обнимал двух женщин, одна из которых Тара. Остальные, как я предположил, были актерами или членами съемочной группы. Многие в национальных тибетских костюмах, и по крайней мере двое мужчин выглядели достаточно дико: голова перевязана тряпками, как у горцев-скотокрадов.

Сложив фотографию так, чтобы не повредить лицо американца, я засунул ее в карман и повернул обратно в Тамель. Теперь такси было хоть отбавляй — видимо, потому, что я решил пройтись пешком. Добравшись до пансиона «Никсон», я с удовольствием отметил, что авгиевы конюшни уже очищены геркулесоподобными уборщицами, вылившими в них потоки воды, и у мужчин снова появилась возможность выкурить косяк среди развевающихся на ветру простыней.

О чем я думал, пока начинала действовать травка? Ты сам знаешь ответ, фаранг, потому что заинтересовался тем же, как только узнал про фото, на котором Фрэнк Чарлз обнимает Тару: спал он с ней или нет? Один ли я горько стенаю о том, что карма во всех наших, начиная с рептилии, инкарнациях не устает ловить нас в грязные капканы половой ревности? Но не пора ли мне рассказать все, что я знаю о Таре? Слушай.

Как ты помнишь, Тара спросила: «Ты все еще хочешь со мной переспать?» — а до этого показала тому мерзкому французу не один палец, а целых три, но все почерневшие, без верхних, когда-то обмороженных фаланг. И в этот момент превратилась из паиньки социальной инженерии ООН в красивую ведьму с норовом. Разумеется, я ответил «да». Да не один раз, а трижды — вот так: «Да, да, да». Сказал это не с застенчивой пылкостью юности, а с отчаянием подбирающегося к сорока годам мужчины, чья жена ушла в монастырь, чей единственный ребенок умер и кто увидел в ней последний шанс на спасение.

Тара заявила, что наша встреча состоится у нее, а не у меня. Все-таки она жила в городе «третьего мира», который, несмотря на свою внешность, был консервативен, и здесь девушке не пристало являться в гостиницу к иностранцу. Как тибетскую беженку ее могли даже выслать за проституцию. Мне показалось нескромным спрашивать, чем лучше ситуация, если мужчина приходит к ней, но я все понял, когда мы оказались в недостроенном доме по дороге в аэропорт.

По костюмам, неряшливости и горской грубоватости я заключил, что все соседи Тары — тибетцы, молодые люди от двадцати до тридцати лет, которые самовольно заняли эту наполовину недостроенную бетонную коробку. Это был тибетский вариант индуистской мандалы. Повсюду висели тханки, жилище показалось мне анклавом художников. Кто-то дул в огромный тибетский рог футов десяти длиной, и от низкой волны его призывного, уносящегося в город пения дрожали стены. Бегали дети, принадлежащие то ли всем, то ли никому, играли в полумраке недостроенного дома. Повсюду на тянущихся от земли до крыши тросах развевались дугой тибетские молельные флаги.

Мы вошли в маленькую комнату — туалет был общим в коридоре, — Тара закрыла дверь на задвижку, приблизилась ко мне, улыбнулась и быстро нащупала здоровой рукой мой член. Меня удивило, что мне знакома эта предвосхищающая страсть ласка. И я был еще более озадачен, когда она велела выйти на улицу и вымыться под шлангом. Подчинившись, я возвратился в комнату и ждал, пока она тоже примет душ. К этому времени мы еще ни разу не поцеловались.

Момент прозрения наступил, когда она вернулась, обернутая полотенцем, и, усмехнувшись моему смущению, театральным жестом распахнула его концы. Я тоже улыбнулся и завладел ее грудями. Тара потянула меня на лежащий на полу матрас и стала внимательно осматривать и ощупывать мой пенис, словно что-то искала. Теперь я смеялся над собой.

— Все в порядке, я не болен. — Она вроде бы не поняла, зачем я это сказал, но мне стало все ясно и обманываться дальше не было смысла. — Ты встретилась с единственным в мире человеком, который не станет тебя судить. Моя мать тоже занималась этим ремеслом, а теперь я помогаю ей управлять ночным баром с танцовщицами. Меня можно назвать сутенером по совместительству. И у меня нет предрассудков по поводу женщин из бедняков, которые решили подзаработать доллар-другой, тем более если они беженки.

Мне казалось, я говорю то, что надо, но Тара нахмурилась. Покачала головой, велела мне закрыть глаза и расслабиться.

— Надеюсь, ты не станешь возражать: я буду делать это немного по-своему. Вопросы задашь потом. Все, что от тебя требуется: лежать и постараться не кончить слишком рано.

Я хотел что-то сказать, но она закрыла мне рот левой рукой, и я почувствовал на лбу жесткие обрубки фаланг. Затем длинными пальцами правой руки резко надавила на точку между анусом и мошонкой, и у меня пропала настойчивая потребность немедленного оргазма, хотя эрекция осталась. Ну разве не профессиональный прием? Да еще такого мастерства, с каким мне не приходилось встречаться. Вытянувшись так, чтобы мой подбородок оказался между ее грудями, Тара прошептала:

— Не надо никаких чувств, иначе погубишь экстаз.

Ничего подобного я не слышал. Не мог представить, чтобы нечто похожее могла произнести даже моя мать Нонг, а она с хорошим клиентом умела далеко зайти. И подумал: «Да эти тибетки в самом деле другие».

А Тара тем временем играла на мне, как на дудке. Только мелодия была намного сложнее. Чистоту тона обеспечивали умелые длинные пальцы. А когда я оказался на грани оргазма, она наклонилась и тихо прошептала:

— Представь себе колесо… Крутящееся колесо с похожими на лопаточки крошечными резцами…

Все остальное время она сидела на мне, выгнувшись, подняв голову и закрыв глаза. Лоб, разгладившись от морщин (почти видимо), излучал свет, на шее висел медальон в виде ваджры — гималайского символа удара молнии (наверное, надела его после душа, потому что во время ужина его не было).

В комнате Тары не было электричества, но я нашел, что гораздо приятнее любоваться ее темным силуэтом на фоне стены слева, куда попадал свет луны из расположенного справа окна. В этом же окне я видел металлическую конструкцию другого недостроенного здания, но арматура казалась мне железным бамбуком толщиной с кулак и черным, как пень, контрастным рисунком на бледном фоне.