Читать книгу "Монреальский синдром - Франк Тилье"

— Скоро встретишься с моим братом, сукин сын!

И автомобиль тронулся с места.

Шарко сразу понял, что его везут на смерть.

25

Люси всю ночь глаз не сомкнула. Ну а как было заснуть, если из головы не выходили все эти ужасы, которых она насмотрелась в диагностическом отделе? Кто бы спал спокойно после такого жуткого потока тьмы? Свернувшись в клубочек в углу больничной палаты, она раз за разом прогоняла на мониторе ноутбука фильм, десятилетия пролежавший упрятанным за видимое изображение.

Фильм, который Беккер записал ей на DVD.

Фильм в фильме, записанный с нужными параметрами контраста, яркости и скорости.

Фильм о детях и кроликах.

Дети. Господи ты боже мой…

Она снова кликнула мышкой в надежде увидеть то, что таится и за этими кадрами, понять происходившее тогда — в далекие забытые годы.

Кадры следовали один за другим со скоростью пять в секунду, скачками, между кадрами — никакой информации, тем не менее казалось, что почти есть движение, что есть непрерывность действия, и ощущение это — на грани сознания — было явственным. После нескольких просмотров взгляд Люси привык сосредоточиваться только на интересовавшей ее сцене, и она уже не обращала внимания на прежде видимое изображение, пересвеченное, лишнее здесь. Теперь она видела один-единственный фильм: тайный, скрытый от глаз.

Дети — двенадцать девочек — стояли, притиснувшись одна к другой и прижав руки к груди. Все в одинаковых белых пижамах, широковатых для их хрупких фигурок. Глаза девочек вращались в орбитах, на лицах застыл страх — липкий, вязкий, густой. Как будто над ними нависла огромная черная туча, нафаршированная чудовищами.

Не на всех лицах — почти на всех… Потому что застывшее лицо девочки с качелей страха не выражало. Оно вообще ничего, кроме ледяного холода, не выражало, и в глазах ее была такая же пустота, как тогда, когда она стояла перед замершим быком. Девочка находилась чуть впереди группы, словно вожак, и не двигалась.

Тридцать или сорок кроликов, вернее — крольчат, еще не совсем выросших, дрожали в углу. Уши прижаты, шерсть взъерошена, усики шевелятся. Скорее всего, оператор снимал из противоположного угла комнаты, с расстояния в пять или шесть метров, поэтому в кадр попадали одновременно и дети, и животные.

Вдруг девочка с качелей посмотрела налево — наверняка на что-то зрителю невидное. То же таинственное присутствие, что чувствовалось повсюду, кто-то, скрываясь за границами поля зрения, как будто руководил всем, что происходило на виду.

«Кто ты? — думала Люси. — Почему ты прячешься? Тебе необходимо видеть все, оставаясь невидимым…»

Внезапно губы девочки разомкнулись, обнажились зубы, лицо сморщилось, и Люси показалось, будто перед ней предстало одно из воплощений абсолютного зла. Ощущение было жутким. Девочка — как охотник — принялась гоняться за разбегавшимися во все стороны кроликами, поймала одного из них, резким жестом схватила за шкирку и — оторвала ему голову. Рот ее при этом открылся в беззвучном крике.

Кровь брызнула ей прямо в лицо.

Девочка бросила обезглавленное животное и устремилась за следующим, по-прежнему крича. Или рыча? У Люси сами собой сжались кулаки. Даже при том, что фильм немой, догадаться, насколько громко и злобно этот ребенок орет, было несложно.

Легко было представить себе и ту какофонию, какая сопровождала все, что происходило после первого убийства. Сначала насмерть перепуганные кролики попытались укрыться за ногами девочек, а те еще сильнее прижимались друг к другу, все как одна уставившись туда, куда прежде смотрела девочка с качелей. В угол, где — Люси была в этом совершенно уверена — стоял руководитель действа. Тот, которого оператор взял себе за обычай не показывать. Тот, кто организовал все это безобразие. Наставник. Гуру. Чудовище.

Черты детей исказились еще сильнее, девочки сгорбились, им было уже не просто страшно: ужас пригибал их к земле. И вдруг одна вышла из ряда, побежала за ближайшим к ней кроликом, поймала его за уши, раскачала и с размаху швырнула в стену. Удар. Смерть.

Дальнейшее бросало вызов всему, что только могло изобрести человеческое сознание.

Самое меньшее, что об этом можно было сказать: бойня, массовое убийство, безумие.

Девочки, одна за другой, хватали кроликов и приканчивали их разными способами. Немые вопли, струи и брызги крови, летящие тельца животных, удары об стену, кролики обезглавленные, растоптанные, удушенные… Безграничное варварство, безграничный кошмар. Изображение прыгало, камера металась, оператор, кажется, перестал понимать, куда направить объектив. Он пытался поймать в кадр лица девочек, их руки, он менял фокус от крупного плана до общего и обратно, от этой сцены кружилась голова…

Меньше чем за минуту было уничтожено десятка четыре кроликов. Лица девочек и их пижамы запятнала кровь. Дети — кто в полный рост, кто на четвереньках, кто присев на корточки — тяжело дышали. Теперь это уже не была группа, все стали по отдельности. Дикие жестокие лица, глаза обращены к вырванным потрохам и крови несчастных животных.

Фильм кончился. Черный экран компьютера.

Люси с тяжелым вздохом захлопнула крышку ноутбука. Посмотрела на свои ладони, на подрагивающие пальцы. Дрожь никак не унималась — неконтролируемая дрожь, начавшаяся накануне. Она почувствовала, что сейчас, сию же минуту ей надо потрогать свою девочку, ощутить ее, убедиться, что она здесь. Чисто физиологическая потребность в контакте с ребенком. Пижама была уже на ней, и она кинулась к кровати, легла рядом со спящей дочкой, обняла ее, ласково погладила по головке. «Какая она сладкая, моя девочка, просто до слез…» В последние годы Люси не часто доводилось заплакать. Во время депрессии столько ревешь, что чудится, будто все твои запасы воды и соли истощились и ты больше уже никогда не прольешь ни одной слезинки. Но сейчас она чувствовала, что кран готов открыться снова и ее может унести хлынувшим оттуда потоком. Душевное равновесие у полицейских неустойчиво, оно, по сути, очень хрупкое. Оно — как ореховая скорлупка, которая постепенно, под ударами погонь, облав и мест преступлений, растрескивается, растрескивается, растрескивается…

Ей вдруг очень захотелось сию минуту позвонить Шарко, желание было просто непреодолимым. Она встала и набрала на мобильнике номер, который удалось раздобыть через начальство. Ей необходимо было с кем-то поговорить об этом деле. Выплеснуть все кому-то, способному понять, способному выслушать, кому-то, с кем они на одной волне. По крайней мере, она на это надеялась. К огромному ее разочарованию, включился автоответчик. Она перевела дух и сказала в трубку:

— У телефона Энебель. Есть кое-что новое насчет фильма, и мне бы хотелось поделиться этим с вами. Как вы там, в Египте? Позвоните мне в любое время.

Она отключила мобильник, легла на спину, закрыла глаза. Фильм преследовал ее, кадры огнем горели в мозгу. Кашмареку тоже пришлось несладко, когда они ехали назад, это очень чувствовалось. Вроде бы после просмотра им следовало обсудить фильм и все, с ним связанное, а они оба молчали, уставившись на серое шоссе, теряясь в собственных мыслях. Майор проронил только: