Читать книгу "К черту тревожность. Как не стать «лягушкой в кипятке» и справиться с паническими атаками и депрессией - Марина Иннорта"

было место, они были всегда. Хотелось праздника или нового платья, снова начать писать или сходить в театр с мужем. Но это были крохотные желания, меньше булавочной головки. Они меркли перед единственным, огромным желанием: чтобы ничего этого не случилось, чтобы можно было вернуть Анну. А когда единственное, чего желаешь, невозможно достичь – неизбежно наступает депрессия.

Было много вопросов без ответов. Почему это случилось? Почему именно она? И почему она, а не я? Я жива, а она – нет. В чем смысл? Его просто нет. Однажды днем, когда я гуляла по скверу возле дома, увидела очень старую женщину с лицом, полным страдания, которая сидела в инвалидной коляске, толкаемой опекуном. Почему ей дали такую долгую жизнь, а Анне – такую короткую? А мне, в свою очередь, что предначертано? Я умру завтра или послезавтра? Или мне выпала великая привилегия постареть? А мой муж – самый важный человек в моей жизни – будет ли этим вечером рядом со мной или с ним случится то же самое? Бесполезные вопросы и пустые мысли.

 Пожалуй, самое трудное – это быть с этой болью и не чувствовать даже право испытывать ее.

Можно ли мою боль сопоставить с болью моего отца и Даниэлы? А Клаудии и Симоны? Сколько пришлось перенести им? И я ничего не могу сделать, чтобы облегчить их боль.

Спектр эмоций для каждого из нас уникальный: он имеет тысячи нюансов и оттенков, в которых есть место многим людям и многим разновидностям любви. Не знаю, как назвать чувство, которое испытывала к Анне. Знаю только, что после ее смерти было такое ощущение, будто мне оторвали руку. Она заняла во мне особое место, которое внезапно опустело и продолжает болеть так же сильно, как и тогда.

Траур – это сложная работа, которую каждый должен проделать самостоятельно, в одиночестве. В течение нескольких месяцев после трагедии я постоянно думала о ней, и ни в один день не было минуты облегчения, ни разу. Каждый вечер, когда садилась в машину, возвращаясь домой с работы, глаза наполнялись слезами, которые потом сами высыхали.

Чувствовала себя словно в тумане и все более изолированной от остального мира. Находиться среди других людей, особенно в офисе, для меня было очень трудно. Больше не могла выносить простую ежедневную болтовню, не могла интересоваться их мелкими проблемами. Однако несмотря ни на что я ходила на работу, иногда гуляла с подругами, другими словами, жизнь продолжалась, и иногда даже казалось, что все не так уж и плохо. Но потом поняла, что это не так. Что-то начало опасно надламываться во мне.

 Думаю, что у каждого есть свое слабое место. Тревожность всегда находилась где-то рядом и, размышляя сейчас об этом, понимаю, почему она вернулась.

В апреле, через восемь месяцев после происшествия, меня госпитализировали. Я потеряла сознание в офисе, и единственной проблемой, которую обнаружили врачи, было малокровие. Около десяти дней приходила в себя, а потом вернулась к работе. Я, вроде, неплохо себя чувствовала, более того, железные иглы капельниц в больнице подарили мне заряд энергии. Но через несколько недель меня опять начало тошнить. Все время вспоминала тот момент, когда потеряла сознание, и чувствовала, что это может случиться вновь в любое время. Потом к этому страху обморока стали добавляться и другие симптомы: кружилась голова, тошнило, покалывало в ногах. Сдала тысячу анализов и прошла кучу обследований: кровь, отоларинголог, невролог, МРТ, ЭКГ. Вообще ничего.

Прошло лето и первая годовщина гибели Анны. Я начала психотерапию. Почувствовала, что боль изменилась, но не уменьшилась. Она стала маленькой, будто хотела спрятаться, и как будто «жесткой»; мне тогда это показалось хорошим знаком. Все стало делать тяжелее, я чувствовала себя полной острых углов и неровностей, которых, казалось, у меня никогда раньше не было. Говорила себе, что, возможно, мне понадобится помощь, чтобы справиться со всем этим. Меня волновал тот факт, что спустя год я так и не смогла убедить себя в том, что Анна действительно умерла – все время приходилось об этом себе напоминать. Остро чувствовала свою вину, что ничем не могу помочь своему отцу и его семье. И что слишком мало плакала. Чувствовала, как много слез скопилось в горле, и поняла, что если не смогу их выплеснуть – они меня просто задушат.

По этой причине я ненавижу август и, если бы от меня это зависело, каждый год шла бы спать, чтобы проснуться только в конце месяца. Годовщины сохраняют свою силу, даже если стараться не думать о них. Они имеют не только формальное значение. Год – это повторяющийся цикл, всегда разный, но неизменно верный себе. Каждый год в супермаркетах после праздника Успения Богородицы можно найти баночки для приготовления томатной пасты. Каждый год избегаю походов по магазинам в этот период, потому что там всегда та же атмосфера, та же температура, те же запахи, что и в 2011 году. И каждый год я снова оказываюсь там, с тем телефонным звонком и ощущением мира, который мгновенно разваливается на части.

Август всегда таков: это конец лета, который возвращается; это смерть Анны; это годы, которые проходят; родители стареют; страх, что что-то закончится. Это один из самых трудных уроков: урок изменчивости, непостоянства. Принять то, что мы недостаточно устойчивы, что все может измениться в любой момент, что жизнь подобна маленьким огонькам, которые на мгновения загораются в ночи, а затем гаснут навсегда, и которые ничто по сравнению с бесконечностью времени.

Теперь я думаю, что бесполезно пытаться найти смысл в смерти Анны, вместо этого правильнее было бы понять смысл ее жизни.

Одним днем, во время обеденного перерыва на работе, я оказалась в саду и наблюдала за вековым деревом. Мне пришла в голову мысль, что это дерево было здесь задолго до моего рождения и, вероятно, останется стоять на этом месте еще долго после моей смерти. Думала обо всех тех людях, которые многие годы опирались на его ствол и ходили по той же земле, по которой хожу я сейчас. Это помогло увидеть ситуацию с другой точки зрения.

 Если думать о бесконечности времени, то не такая уж и большая разница, прожить восемьдесят лет или только двадцать.

Разумеется, это важно для нас, людей, которые измеряют время продолжительностью своей жизни, но для дерева, живущего тысячелетия, или горы, бывшей