Читать книгу "Пагубная самонадеянность - Фридрих Август фон Хайек"

функционирования самоорганизующихся структур, показать, как подобную структуру мог бы сотворить разум; поэтому понятно, что некоторые последователи Юма продолжали употреблять использованное им слово «искусственный» в том же смысле, выстроив на этом утилитаристскую теорию этики, согласно которой человек сознательно выбирает для себя мораль, если считает ее полезной. Может показаться смешным, что утилитаризм приписывают человеку, который подчеркивал, что «правила морали не являются заключениями нашего разума» (1739/1886:II, 235), но для рационалиста картезианского толка К. А. Гельвеция такое ошибочное понимание было совершенно естественным. Принято считать, что именно у него Иеремия Бентам заимствовал основы своей теории (см. Everett, 1931: 110).

Хотя Юм, а также Бернард Мандевиль в своих работах на темы образования спонтанных порядков и эволюционного отбора постепенно начинают использовать так называемые понятия-близнецы (см. Hayek, 1967/78: 250, 1963/67: 106–121 и 1967/78a: 249–266), первыми этот прием применили Адам Смит и Адам Фергюсон. Работа Смита стала настоящим прорывом эволюционного подхода, который заметно потеснил стационарные воззрения Аристотеля. Энтузиаст, в XIX веке заявивший, что «Богатство народов» по важности уступает только Библии, стал мишенью для насмешек; но он, возможно, не так уж сильно преувеличивал. Даже последователь Аристотеля Фома Аквинский не мог не признаться самому себе, что multae utilitates impedirentur si omnia peccata districte prohiberentur – многое из полезного не могло бы произойти, если бы все грехи были строго запрещены (Summa Theologica, II, ii, q. 78 i).

Кое-кто называет Смита основоположником кибернетики (Emmet, 1958: 90, Hardin, 1961: 54), а недавние исследования записных книжек Чарльза Дарвина (Vorzimmer, 1977; Gruber, 1974) дают основания предполагать, что именно изучение трудов Адама Смита в знаменательном 1838 году привело Дарвина к его великому открытию.

Таким образом, первый толчок к созданию теории эволюции и разнообразных современных дисциплин, таких как кибернетика, общая теория систем, синергетика, теория самовоспроизводства и прочие, а также к пониманию высочайшей способности рыночной системы к самоупорядочению, к пониманию эволюции языка, морали, права дали шотландские философы-моралисты XVIII века (Ullman-Margalit, 1978, и Keller, 1982).

Тем не менее над Адамом Смитом все еще посмеиваются даже многие экономисты, те из них, кто до сих пор не осознал, что анализ самоорганизующихся процессов должен быть главным предметом изучения любой науки о рыночном порядке. Через сто с лишним лет после Адама Смита другой великий экономист, Карл Менгер, высказал ясное понимание вопроса: «этот генетический элемент неразрывен с идеей теоретических наук» (Menger, 1883/1933: II, 183; ср. также его более раннее использование термина «генетический» в Menger, 1871/1934: I, 250). Именно благодаря стремлению понять, как в ходе эволюции формируется человеческое взаимодействие и как возникает спонтанный порядок, этот подход стал основным инструментом изучения таких сложных явлений, которые невозможно объяснить с помощью «механических законов» однонаправленной причинности – они для этого непригодны (см. Приложение B).

В последние годы эволюционный подход в научных исследованиях получил столь широкое распространение, что «в современной науке о природе мир вещей и явлений стал миром структур и порядков» – как упоминалось в докладе на конференции Gesellschaft Deutscher Naturforscher und Ärzte в 1980 году.

Последние достижения в области естественных наук доказывают правоту американского ученого Саймона Н. Паттена, который почти девяносто лет назад написал: «Подобно тому как Адам Смит был последним среди моралистов и первым среди экономистов, так и Дарвин был последним среди экономистов и первым среди биологов» (1899, XXIII). Смит достиг большего: предложенная им система понятий стала очень эффективным инструментом, применяемым во многих научных исследованиях.

Биологии пришлось заимствовать термины из гуманитарных наук, и это лучше всего показывает гуманитарное происхождение понятия эволюции. Термин «генетический» – пожалуй, ключевой в современной теории биологической эволюции – сначала употреблялся на немецком языке (genetisch) (Schulze, 1913: I, 242) в трудах И. Г. Гердера (1767), Фридриха Шиллера (1793) и К. М. Виланда (1800) задолго до того, как Томас Карлейль ввел его в английский язык. В частности, этот термин использовался в языкознании после того, как сэр Уильям Джонс в 1787 году открыл общее происхождение индоевропейских языков; и к тому времени, когда его идеи получили дальнейшее развитие в исследованиях Франца Боппа (1816), понятие культурной эволюции уже стало общепринятым. Вильгельм фон Гумбольдт в своей работе 1836 года (1977: III, 389 и 418) вновь употребляет этот термин и утверждает, что «если считать вполне естественным, что язык складывался постепенно, то его, как и любое другое явление естественного происхождения, необходимо включить в систему эволюции» (благодарю профессора Р. Келлера, Дюссельдорф, за эту ссылку). Случайность ли, что Гумбольдт был также и великим защитником свободы личности? А ведь после публикации работы Чарльза Дарвина правоведы и лингвисты, знающие о своем родстве еще со времен Древнего Рима (Stein, 1966: глава 3), протестовали, когда их называли «дарвинистами до Дарвина» (Hayek, 1973: 153). Только после работы Уильяма Бейтсона «Проблемы генетики» (1913) слово «генетика» быстро стало специальным термином исследователей биологической эволюции. И здесь мы будем придерживаться современного употребления этого слова в том значении, которое установил Бейтсон, – для описания биологического наследования через «гены», чтобы отличать его от культурного наследования путем обучения; хотя не всегда удается четко их разграничить. Эти две формы наследования часто переплетаются: в частности, если гены определяют, чтó возможно (или невозможно) унаследовать путем обучения, то есть через культуру.

Приложение B

Сложность проблем человеческого взаимодействия

Ученые-физики весьма неохотно признают, что проблемы человеческого взаимодействия гораздо сложнее многих других, однако этот факт отметил еще более ста лет назад такой выдающийся ученый, как Джеймс Клерк Максвелл. В 1877 году он писал, что термин «физика» обычно используется «более или менее ограниченно в тех отраслях науки, которые изучают самые простые и абстрактные явления и не рассматривают явления более сложные, наблюдаемые у живых существ». А сравнительно недавно лауреат Нобелевской премии по физике Луис У. Альварес подчеркнул, что «на самом деле физика является простейшей из наук… Но если брать бесконечно более сложную систему – допустим, население развивающейся страны, такой как Индия, – то до сих пор никому не удалось найти оптимальное решение для изменения существующих там условий» (Alvarez, 1968).

Чем сложнее явления, которые мы изучаем, тем менее применимы для этого механические методы и модели типа «причина – следствие». В частности, никакая простая причинная или «номотетическая» теория не сможет объяснить ключевой феномен, который определяет формирование сложнейших структур человеческого взаимодействия – экономические ценности или цены. Для этого нужно учитывать совместное влияние огромного количества самых разных факторов – их гораздо больше, чем мы в состоянии наблюдать или контролировать.

Только «маржиналистская революция» 1870-х годов дала более-менее удовлетворительное объяснение рыночных процессов (задолго до нее Адам Смит сделал это с помощью метафоры «невидимая рука»; его описание, пусть иносказательное и неполное, все же было