Читать книгу "Русский Мисопогон. Петр I, брадобритие и десять миллионов «московитов» - Евгений Владимирович Акельев"

это он сунул руку за пазуху и, вытащив бороду, показал мне ее и сказал, что когда придет домой, то спрячет ее, чтобы впоследствии положили ее с ним в гроб и похоронили вместе с ним, для того чтобы, явившись на тот свет, он мог дать отчет о ней св. Николаю. Он прибавил, что все его братья (подразумевая под этим товарищей работников), которых в этот день тоже выбрили, как его, также об этом позаботились[496].

Скорее всего, подобную изобретательность проявляли не только русские плотники, которым приходилось часто бывать на глазах государя. В кабинете Ивана Александровича Нарышкина (1761–1841) хранилась передававшаяся из поколения в поколение семейная реликвия – шкатулка, в которой на шелковой вышитой крестом подушке покоилась длинная седая борода. Семейное предание связывало происхождение этого талисмана с родной бабкой Ивана Александровича – Анастасией Александровной Нарышкиной (урожд. Милославской; 1700–1773), которая якобы получила эту бороду из рук глубоко почитаемого ею старца Тимофея Архиповича, чудесно явившегося ей во время молитвы[497]. Но, вероятнее всего, борода принадлежала кому-то из ее родственников из числа царедворцев и предназначалась для положения во гроб при захоронении. Но по какой-то причине борода не была использована по назначению и, превратившись в семейный талисман, постепенно обросла легендами.

Обрисованные выше практики открытого и «тихого» сопротивления, разумеется, сопровождались разговорами на грани государственного преступления[498]. Все это создавало настроение скрытого неодобрения и враждебности по отношению к царю и его действиям, которого Петр I, конечно, не мог не ощущать. Важно отметить, что царедворцы (служилые люди, носители «московских чинов») в начале XVIII в. (так же как и в XVI–XVII вв.) составляли главный (если не единственный) административный ресурс государя. Именно от этих людей зависело исполнение царских указов на местах. Петр не мог не понимать, что всеобщий указ о брадобритии не будет иметь никакого эффекта, пока к брадобритию не приучились царедворцы – люди, которые должны будут претворять его в жизнь и следить за его исполнением. Возможно, именно поэтому царь и не торопился с обнародованием уже разработанного осенью 1698 г. указа (см. п. 20), ограничиваясь шутовскими брадобритиями и персональными устными распоряжениями. Но, видимо, дело было не только в этом.

22. «…Итить в Преображенское царя обличать»

В один июльский день 1699 г. архимандриту московского Знаменского монастыря Иоасафу случилось присутствовать на погребении посадского человека в Зарядье, в приходе Церкви Зачатия Анны, что в Углу. Во время печальной церемонии он встретил группу собиравших милостыню и что-то проповедовавших юродивых во власяницах, а иных и в веригах. Главным из них был Ивашка Нагой – известный и широко почитаемый юродивый, который имел репутацию блаженного святого[499]. Видимо, его почитал и сам архимандрит Иоасаф: он ранее позволил юродивому жить и кормиться в его монастыре. Архимандрит распорядился всех юродивых схватить, отвести в Знаменский монастырь, где посадить на цепь до своего возвращения.

Вернувшись в монастырь, архимандрит приказал привести Ивашку в свою келью, чтобы провести с ним разъяснительную беседу. Иоасаф в своей «сказке», в которой пересказал их разговор, пояснил, что «он, Ивашко, безмолствовал и ни с кем не говорил при многих людех», – поэтому он и беседовал с ним без свидетелей. Оставшись с юродивым наедине, архимандрит стал его обличать в том, что он, имея кров и прокормление в его монастыре, ходит «по рядам и по погребениям», что-то проповедует и тем вводит православных в соблазн. На упреки в попрошайничестве Ивашка отвечал: «В том де вины нет, а дают де мне ради моей святости, и в том де мне будет мзда от Бога, что я, брав, и роздаю нищим же, а иному бы и не дали». Что же касается того, что он, ничего не боясь, говорит в народе правду, на это Нагой, видимо, отвечал: на то он и юродивый, чтобы так делать[500].

Но дальше Нагой произнес фразу, которая сразу перевела их разговор в опасную политическую плоскость: «И я де хочю и не то де делать: итить в Преображенское – царя обличать, что бороды бреет[501], и с немцами водитца, и вера стала немецкая».

Если верить «сказке» архимандрита, услышав такие слова, он принялся ругать юродивого: «Проклятой Ивашко, в своем ли ты уме?! Такие речи говоришь!» Потом архимандрит стал отговаривать своего подопечного от этой затеи: «Государя нет на Москве: изволил итить в Азов и ныне в Азове».

Но юродивый настаивал на своем: он знает, что царя сейчас нет, но он вот-вот вернется: «будет де скоро к Москве послов немецких встречать». На вопрос, откуда он это знает, Ивашка пояснил: так «в народе говорят». Как только государь вернется, Нагой намеревался «итить в Преображенское царя обличать» за брадобритие и отступление от православия. Брадобритие – страшная ересь, отступление от веры, так как, лишаясь бороды, человек лишается Образа Божия. И за все это царя должен обличать патриарх, но он почему-то этого не делает. Видно, патриарх уже сам истратил Образ Божий. Приблизительно так размышлял вслух юродивый[502].

Такими речами Нагой окончательно вывел из себя архимандрита: «Проклятой сатана, нагой бес! Что ты видел?» Сам ты неграмотный, ничего не знаешь, а смеешь богословствовать, да еще говорить такие речи о патриархе! «Или от ума отошел? У нас святейший патриарх – глава и Образ Божий носит на себе». И государь у нас православный, «а никакова соблазну от него, государя, не слыхал».

В ответ на эту ругань рассердился и Нагой: теперь он принялся откровенно обличать и патриарха, и церковные власти, в том числе и самого архимандрита, за конформизм по отношению к отступничеству от истинной веры со стороны самого государя, о котором все хорошо знают, но делают вид, что ничего не происходит: «А какой де он патриарх? Живет ис куска – пить бы ему да есть, да бережет де мантию да клабука белова, затем де он и не обличает. А вы де власти все накупные».

После этой беседы, перешедшей все границы допустимого, архимандрит велел Нагого посадить под караул, а сам тотчас поспешил в Патриаршие палаты в Кремле, где был принят Адрианом, которому обо всем этом рассказал. Патриарх, так же как и архимандрит, отнесся к делу очень серьезно: он приказал «ево, Ивашку, держать в крепи до пришествия великого государя».

Петр вернулся в Москву в конце сентября 1699 г., но до дела Ивашки Нагого сразу руки не дошли. Лишь в конце декабря царь распорядился отправить Нагого для следствия