Читать книгу "Русская идея. От Николая I до Путина. Книга первая (1825–1917) - Александр Львович Янов"

писателей Владимир Вейдле, «дело Петра переросло его замыслы и переделанная им Россия зажила жизнью гораздо более богатой и сложной, чем та, которую он так свирепо ей навязывал. Он воспитывал мастеровых, а воспитал Державина и Пушкина». Прав, без сомнения, был и сам Пушкин, что «новое поколение, воспитанное под влиянием европейским, час от часу привыкало к выгодам просвещения». Очень скоро, однако, выясняется и правота Герцена, что в «XIX столетии самодержавие и цивилизация не могли больше идти рядом». Другими словами, чтобы довести дело Петра до ума, требовалось избавить Россию не только от крестьянского рабства, но и от самодержавия.

Первая четверть XIX века

На «вызов Петра» Россия ответила не только колоссальным явлением Пушкина, по знаменитому выражению Герцена, но и европейским поколением декабристов, вознамерившихся ВОССОЕДИНИТЬ разорванную Петром надвое страну. Другими словами, не переряжалась теперь уже российская элита в европейское платье, она переродилась. И вместо петровского «окна в Европу», попыталась сломать стену между нею и Россией, предотвратив тем самым реставрацию Московии. Но дело было не только в декабристах. Сама власть эволюционировала в сторону конституции. Вот некоторые подтверждающие это факты.

Американский историк (между прочим, Киссинджер) так описывал проект, представленный в 1805 году последним из «екатерининских», так сказать, самодержцев английскому премьеру Питту: «Старой Европы больше нет, время создавать новую. Ничего, кроме искоренения последних остатков феодализма и введения во всех странах либеральных конституций, не сможет восстановить стабильность». Осторожный Питт отверг этот проект. Но и десятилетие спустя остался Александр Павлович верен своей идее, когда отказался вывести свои войска из Парижа прежде, чем Сенат Франции примет конституцию, ограничивающую власть Бурбонов. Ирония здесь, конечно, в том, что Франция была обязана своей либеральной конституцией русскому царю. Но этим дело не ограничилось.

По словам академика А. Е. Преснякова, «в годы Александра I могло казаться, что процесс европеизации России доходит до своих крайних пределов. Разработка проектов политического преобразования империи подготовляла переход русского государственного строя к европейским формам государственности; эпоха конгрессов вводила Россию органической частью в "европейский концерт" международных связей, а ее внешнюю политику — в рамки общеевропейской политической системы; конституционное Царство Польское становилось образцом общего переустройства империи». Волей-неволей приходится признать, что «вызов Петра» был с самого начала чреват европейской конституцией — и возникновением декабристов.

Вторая четверть XIX века

То, что случилось после этого, спорно. Целый том посвятил я одной этой четверти века. И все равно не уверен, что убедил коллег в главном. В том, что после смерти в 1825 году Александра Павловича Россия стояла на пороге революционного переворота — НЕЗАВИСИМО ОТ ТОГО, ЧЕМ КОНЧИЛОСЬ БЫ ДЕЛО НА СЕНАТСКОЙ ПЛОЩАДИ. Поскольку не удалось декабристам довести до ума дело Петра, совершилась другая революция — антипетровская, московитская (насколько, конечно, возможна была реставрация Московии в XIX веке — после Петра, Екатерины и Александра).

Я не уверен, что многие согласятся с этой точкой зрения, очень уж непривычная, почти столь же, сколько мысль о европейском столетии после ига. Впрочем, еще Герцен знал, как трудно понять смысл именно этой четверти века. «Те 25 лет, которые протекли за 14-м декабря, — писал он в 1850-м, — труднее поддаются характеристике, чем вся эпоха, следовавшая за Петром».

Нельзя, однако, отрицать, что мысли, подобные моей, приходили в голову современникам. Вот лишь два примера.

«Видно по всему, что дело Петра Великого имеет и теперь врагов не меньше, чем во времена раскольничьих и стрелецких бунтов, — писал (в дневнике) академик и цензор А. В. Никитенко. — Только прежде они не смели выползать из своих темных нор. Теперь же все подземные болотные гады выползли из своих нор, услышав, что просвещение застывает, цепенеет, разлагается». И недоумевал знаменитый историк С. М. Соловьев: «Начиная от Петра и до Николая просвещение всегда было целью правительства. По воцарении Николая просвещение перестало быть заслугою, стало преступлением в глазах правительства». Оба, как видим, отсылают нас к временам допетровским, к Московии: когда же еще было на Руси просвещение преступлением в глазах правительства, если не во времена Кузьмы Индикоплова?

Тем более убедительной выглядит эта отсылка, что причины столь странного повторения истории были те же, что и в XVI веке: европейское преобразование России опять вплотную подошло к точке невозврата. И опять угрожало это каким-то очень влиятельным силам потерей статуса и разорением. И опять нашли эти силы, подобно иосифлянам два столетия назад, безошибочный способ избавиться от этого европейского наваждения. Силы, конечно, были другие и способ другой: история все-таки движется. Но смысл их контратаки остался прежним.

И это наводит нас на еще более странную мысль: а что если в основе цивилизационной неустойчивости России не один, а два равновесных, так сказать, «генома», если, другими словами, ее политическая культура принципиально ДВОЙСТВЕННА? Европейский «геном» мы уже довольно подробно наблюдали — и после ига, и после Московии. И вот мы видим, как повторяется его двойник — патерналистская или, если хотите, евразийская государственность. В том, что она при Николае вернулась, едва ли можно сомневаться. Довольно послушать откровения министра народного просвещения Ширинского-Шихматова о том, чтобы впредь «все науки были основаны не на умствованиях, а на религиозных истинах в связи с богословием». Министр не просто делился с публикой своими размышлениями, он закрыл в университетах кафедры философии, мотивируя тем, что «польза философии не доказана, а вред от нее возможен».

Спасибо, впрочем, Шихматову, те, кто шептался за его спиной, что он дал просвещению в России шах и мат, не оценили его заслугу: своим вполне московитским компромиссом он отвратил еще большую беду: царь всерьез намеревался упразднить в стране все университеты. Я говорю «всерьез» потому, что именно за робкое возражение против этого и был уволен предшественник Шихматова граф С. С. Уваров. Причем уволен оскорбительным письмом, которое заканчивалось так: «Надобно повиноваться, а рассуждения свои держать при себе». Добавьте к этому хоть жалобу славянофила Ивана Киреевского, что «русская литература раздавлена ценсурою неслыханною, какой не было примера с тех пор, как было изобретено книгопечатание». Или произнесенную с некоторой даже гордостью декларацию самого Николая: «Да, деспотизм еще существует в России, так как он составляет сущность моего правления, но он согласен с гением нации» (на фоне того, с какой страстью опровергали подобные утверждения со времен Екатерины российские публицисты, включая саму императрицу, выглядит, это, согласитесь, чудовищно).

Не знаю, как других, но меня эта батарея фактов убедила, что московитский двойник европейского «генома» действительно торжествовал победу во второй четверти XIX века. Убедила она и Чаадаева. Во всяком случае, он тоже утверждал, что