Читать книгу "Глазами клоуна - Генрих Белль"

— Очень даже плохи, — сказал я устало.

— Я гуляла с детьми, — начала она опять, — а Карл на неделю уехал со своим классом в лагерь... пришлось найти кого-нибудь, кто посидел бы с детьми, пока я сбегаю в автомат. — По ее голосу можно было понять, что она замотана и немного раздражена, как и всегда, впрочем. Я не решался попросить у нее денег. С тех пор как Карл женился, он высчитывает каждый грош, чтобы как-то прожить; когда я с ним поссорился, у него было уже трое детей, а четвертый — на подходе. Но я не мог собраться с духом и спросить Сабину, родился ли этот четвертый. В их семье царила атмосфера неприкрытой раздражительности; повсюду валялись проклятые записные книжки Карла, в которых он высчитывал, как им свести концы с концами при его жалованье, а когда мы оставались с Карлом с глазу на глаз, он пускался в «откровенность», что мне претило, и заводил «мужской разговор» о том, как родятся дети, осыпая упреками католическую церковь (как будто я за нее отвечаю), а потом вдруг наступала минута, когда он смотрел на меня глазами затравленного зверя; тут в комнате обычно появлялась Сабина и смотрела на Карла с видом жертвы: она опять ходила беременная. По-моему, самое ужасное, если жена смотрит на мужа с видом жертвы, потому что она беременна. Все кончалось тем, что они садились и начинали вместе сокрушаться — ведь Карл и Сабина по» настоящему любят друг друга. За стеной визжали дети, с восторгом переворачивая ночные горшки и бросая мокрые тряпки на новенькие обои, а Карл между тем без конца долдонит; «дисциплина и еще раз дисциплина» и «абсолютное, безусловное послушание»; в таких случаях мне приходилось идти к детям и показывать им фокусы, чтобы они утихомирились; но они не желали утихомириться; они пищали от удовольствия и обязательно норовили повторить мои фокусы; в конце концов мы рассаживались в столовой, брали себе на колени по ребенку и разрешали им сделать маленький глоток из наших рюмок. Карл и Сабина заводили разговор о книгах и календарях, где сказано, при каких обстоятельствах женщине не грозит забеременеть. Но дети у них все равно появлялись один за другим. И им было невдомек, что такого рода беседы — сплошное мучение для меня и для Марии, потому что у нас не было детей. Позже, когда Карл напивался, он начинал посылать проклятья Риму, метать громы и молнии в кардиналов и папу; причем самое комичное было то, что я становился на защиту папы. Мария куда лучше меня разбиралась в церковных делах и пыталась разъяснить Карлу и Сабине, что Рим к этому вопросу не может подходить иначе... И тогда супруги начинали хитро переглядываться, как бы говоря: «Знаем мы вас... вы, наверное, черт знает что выделываете, чтобы не иметь детей», а под конец кто-нибудь из замученных долгим бдением ребятишек вырывал из рук Марии, из моих рук или рук Карла и Сабины рюмку и выплескивал вино на школьные тетради, которые стопкой лежали на письменном столе. Карлу это было страшно неприятно; ведь он все время читает своим ученикам нравоучения: Дисциплина, порядок! — и вот нате, придется возвращать им тетради для классных работ в винных пятнах. Колотушки сыпались на правых и виноватых, дети подымали плач, и Сабина, бросив на нас взгляд, означавший: «Что возьмешь с мужчин», удалялась на кухню с Марией, чтобы сварить кофе; там она начинала «дамские разговоры», которые Мария так же не переносит, как я — «мужские». Мы оставались с Карлом вдвоем, и он опять заводил речь о деньгах в тоне упрека, я, мол, с тобой откровенен, потому что ты хороший парень, но разве ты меня можешь _понять_?

— Сабина, — сказал я, вздохнув, — я банкрот по всем статьям — морально, физически, в работе, в деньгах, я...

— Если тебе нечего есть, — сказала она, — то, надеюсь, ты знаешь, у нас тебя всегда ждет тарелка супа.

Я молчал, я был растроган, она сказала это искренне, без всяких сантиментов.

— Слышишь? — спросила она.

— Слышу, и не позже завтрашнего дня явлюсь за своей тарелкой супа. Да и вот еще, если вам по-прежнему требуется кто-то, чтобы присматривать за детьми, то я... то я... — Я запнулся. На худой конец я могу делать за деньги то, что всегда делал для них бесплатно, но тут я вдруг вспомнил эту идиотскую историю с яйцом, которое скормил Грегору. Сабина засмеялась:

— Ну, говори же!

— Я хотел только сказать, что вы можете порекомендовать меня вашим знакомым, телефон у меня есть... и я запрошу не дороже, чем другие.

Сабина промолчала, и я ясно почувствовал, что она поражена.

— Послушай, — сказала она, — я не могу долго разговаривать, но скажи наконец... что случилось.

Очевидно, Сабина — единственный человек в Бонне, который еще не прочел пасквиля Костерта; я сообразил также, что ей не от кого было узнать о Марии и обо мне. В «кружок» она не вхожа.

— Сабина, — сказал я, — Мария меня бросила, она вышла замуж за некоего Цюпфнера.

— Боже мой, — закричала она, — ведь это неправда?

— Правда, — сказал я.

Она опять замолчала, и я услышал, что кто-то барабанит в дверь телефонной будки. Наверняка это был какой-то кретин, торопившийся сообщить своему дружку по скату, что он мог выиграть на червях, хотя остался без трех.

— Надо было на ней жениться, — сказала Сабина тихо, — я хочу сказать... сам понимаешь, что я хочу сказать.

— Понимаю, — ответил я, — я уже собирался, но потом выяснилось, что с меня требуют какую-то паршивую бумажонку из отдела регистрации браков и что я должен обязаться в письменном виде, подумай только — в письменном виде, — воспитывать детей в католическом духе.

— Но ведь не из-за этого поломались ваши отношения? — спросила она. В дверь телефонной будки забарабанили сильней.

— Не знаю, — ответил я, — во всяком случае, это послужило поводом... но тут еще много чего замешано, мне самому не ясно, что. Клади трубку, дорогая, а то этот взбесившийся ариец за дверью укокошит тебя. В нашей стране не продохнешь от чудовищ.

— Обещай, что ты придешь к нам, — сказала она, — и запомни: в любое время тебя ждет тарелка супа. — Ее голос упал, и она прошептала: — Какая подлость, какая подлость! — Она была так расстроена, что забыла, как видно, повесить трубку и просто положила ее на полочку, где обычно лежит телефонная книга. Я услышал, как тот тип сказал: «Наконец-то!», но Сабина, наверное, уже ушла. Тогда я изо всей мочи завизжал в трубку:

— Помогите! Помогите!

Тип попался на удочку, взял трубку и спросил:

— Чем могу вам служить? — его голос звучал солидно и веско, как у настоящего мужчины. Я сразу учуял, что он ел какую-то кислятину, маринованную селедку, а может, еще что-то.

— Алло, алло, — сказал он.

— Вы немец? — спросил я. — Я принципиально разговариваю только с чистокровными немцами.

— Прекрасный принцип, — похвалил он. — Так что же случилось?

— Меня тревожит судьба ХДС, — ответил я, — вы исправно голосуете за ХДС?

— А как же иначе? — обиделся он.

— Теперь я спокоен, — сказал я и положил трубку.