Читать книгу "Жизнь Габриэля Гарсиа Маркеса - Сильвана Патерностро"

САНТЬЯГО МУТИС. Возникает совсем другой Габо. В сиянии славы. На него устремлены взгляды, всеобщее внимание.

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Его превознесли до небес, когда он написал «Сто лет одиночества»… Вся мировая пресса пела ему дифирамбы. Гордыня проросла в его душе, и ее ядовитые всходы побудили его ввязаться в эту «Осень патриарха». Он писал «Осень», будто хотел создать нечто, что превзошло бы «Сто лет одиночества», однако утратил здравомыслие, отдался на волю чувств и витал в облаках…

МИГЕЛЬ ФАЛЬКЕС-СЕРТАН. По его словам, с тех пор, как «Сто лет одиночества» в 1967 году принесли ему громкую славу, он боролся с этим романом и ничего не писал; он не мог ничего написать. Он говорил, что ему надо пересмотреть и поменять свой стиль. Можете смело цитировать меня, я отлично помню его слова, как будто это было вчера: «Я должен пересмотреть свой стиль». Он подразумевал, что вынужден полностью сменить его. Вернуться назад, к началам, и найти новый стиль для написания нового романа. Не продолжать в том же духе, не идти тем же путем — это уже не он говорил, это я говорю. Ну, как в живописи: мне не нравится художник, который в своих картинах повторяется, не ищет других возможностей, другого взгляда на вещи, как это делал Пикассо. Пикассо перепробовал все, и далеко не все, созданное им, хорошо у него получилось. Габо же хотел изменить свой стиль, и этот процесс занял у него семь лет. После он решился написать этот роман, я имею в виду «Осень патриарха». На самом деле я восхищаюсь им, потому что он желал сделать что-то новое. Возможно, чтобы собраться с силами для написания нового романа, он читал Джойса и Вулф, а они выдающиеся мастера стиля и модернисты двадцатого века. И вот вам, пожалуйста — критика разнесла его в пух и прах. Но у меня свое мнение, я считаю эту вещь одним из его самых значительных достижений.

ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. Да это одна из прекраснейших вещей среди всех, которые существуют… И здесь мы видим любопытную штуку: даже критики, и те указывали, что в романе отсутствует пунктуация, тогда как там имеется вся пунктуация, какая только есть на свете. Чего нет, так это разделения на главы, оттого у читателей и возникает впечатление, будто они тонут в тексте.

ЭКТОР РОХАС ЭРАСО. Дело в том, что «Осень патриарха» была направлена против венесуэльского диктатора, Хуана Висенте Гомеса. Да, диктатор Гомес. Роман же говорит о диктаторе вообще, в обобщенном виде. Нет, ну конечно, он прогремел со «Сто лет одиночества», и его без устали прославляли, пока он не превратился в миф. Чем и нажил себе врагов в Испании. Потом он решил создать роман в пику «Ста годам» и написал «Осень». Его очернители сказали: «Ну-ка, почитаем, поглядим, в чем там дело». И их проняло, потому что лучший роман Гарсиа Маркеса — это и есть «Осень патриарха». Вещь очень в его духе. Нашлись даже те, кто говорил: «Никакая это не осень патриарха, это осень Гарсиа Маркеса».

УИЛЬЯМ СТАЙРОН. Думаю, каждый писатель, чье произведение признано во всем мире самой выдающейся его работой, желает, чтобы мир заметил и другие его сочинения. Полагаю, эта книга отвлекает внимание от других его произведений, и это несправедливо по отношению к ним, неправильно, что все почести и дифирамбы достаются только одной книге. Вероятно, в этом причина, во всяком случае одна из причин, побуждающих его так уклончиво высказываться в адрес «Ста лет одиночества».

ХОСЕ САЛЬГАР. Он наделен журналистским чутьем, шестым чувством, благодаря которому угадывает, что интересует читателей в рамках литературы. Он понимает, чего ждет от него читающая его публика. Вот почему он сделал попытку написать нечто необычное — так же, как писал Джеймс Джойс, без пауз или прочих таких вещей. Именно так он создал свою «Осень».

ЭКТОР РОХАС ЭРАСО. С технической точки зрения роман великолепен. Очень он мне полюбился. Он мастерски направляет повествование, а в особенности его отличает великая способность погружать в транс. Он завладевает вниманием читателя. На днях я один пример привел. Вот, смотрите: «Во вторник мир проснулся в печали». Читаешь, и в тебе сразу пробуждается любопытство: что ж там у них произошло? Это такой прием, чтобы начать повествование. Да-с. В каком это романе, не помню. Для меня «Осень патриарха» — книга выдающаяся. И в плане новизны, и в плане техники, потому что технически это сделано бесподобно. Это же как надо владеть техникой, чтобы выписать героя-старикана с трогательной нежностью и в финале заставить читателя печалиться из-за того, что правитель испускает дух. Конечно, всякий прирожденный рассказчик обладает великой чуткостью. Посмотрите, как трогательно описана девчушка, которая засыпает на ходу, но продолжает разговаривать с бабушкой. «Невероятная и печальная история о простодушной Эрендире…»[105] — повесть уникальная. И персонаж этот, который ездит на велосипеде. Все, все великолепно.

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. «Осень» — это его промашка, понесло его, как лошадь перепуганную, без точек и запятых. Бла-бла-бла-бла-бла-бла-бла-бла-бла. Потом тебя заедает скука. Манера письма — ну не знаю, с чем бы сравнить, это как жуткая боль, как… Странный у него способ рассказывать, но, конечно, он уж постарался в подробностях расписать, в каких излишествах роскоши диктаторы купаются. Хотя поди знай, как оно все там у них, ты-то не пробовал так жить, как… Я уже сказал, что эту книгу читал частями, но не… Манера совсем другая. Он хотел что-то такое экстраординарное написать. Сами знаете, как слава в голову ударяет.

ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. В какой-то момент Габо в страшное отчаяние впал, в Барселоне, потому что никак у него концовка «Осени патриарха» не находилась.

ГРЕГОРИ РАБАССА. Знал я одного доктора на Лонг-Айленде, он из Барранкильи был и с Габо дружил. Я позванивал ему время от времени, чтобы уточнить значение какого-нибудь слова. Имени его, правда, не помню. Славный парень. «Осень патриарха» оказалась крепким орешком в плане перевода, потому что она грубее, необузданнее, и есть в ее языке нечто дикое, первозданное, что ли. Но какая же увлекательная книга, это нечто.

В «Нью-Йоркере» собирались опубликовать отрывок из нее, но сообщили мне, что печатать слово shit[106] — против их правил. А я ответил, мол, если вы намерены изъять это слово из текста, то лучше вообще не печатайте. Потому что это словцо — оно все в себе заключает. Теперь-то оно в английском чаще употребляется, а раньше — не особо. Помнится, я одно время в Виллидже[107] жил, так в джазовой тусовке это слово привечали за то, что оно многогранное, с множеством коннотаций. В том числе и одобрительных. Например, когда джаз исполняли, бывало, кто-нибудь другому скажет: «Ну, ты риффанул, старик, этот рифф[108] — просто shit» (то есть крутой, кайфовый). В нем глубинный дух, дух духа чувствовался. Очень это слово в духе Виллиджа было, 4-й улицы. У меня имелся приятель, ювелир, по серебру работал. Мы у него в мастерской часто сиживали, болтали, то да се, и однажды заходит чернокожий парень, и слышим, как он под нос себе присвистывает: shiiiit (кру-у-уто). А приятель мой, Боб, и говорит: «Привет тебе, цайтгайст, дух времени». А в «Нью-Йоркере» в конце концов согласились и поместили отрывок, и это был первый раз, когда они shit черным по белому напечатали.