Читать книгу "Ляля, Наташа, Тома - Ирина Муравьева"

– Ну, никогда не поздно спасти душу. Трех мы съели, а двенадцать спасем, хочешь?

– Хочу, – сказал сын.

К удивлению итальянца с густой шапкой волос, купили всех.

Лангусты, не понимая, что спасены, вертели маленькими головами.

Подъехали к морю. Он опустился на корточки, раскрыл коробку.

– Ну, ребята, живите, – сказал он.

Сын восторженно захлопал в ладоши.

Дома было холодно, светло от лунного света.

Не раздеваясь, она легла рядом, прижалась к его боку.

– Вот, – сказал он и улыбнулся, как всегда, одними губами. – Вот мы и справились. Ничего такого больше не будет.

– Ты уверен? – прошептала она и вдохнула родной запах его лица. – Не сорвешься?

Он усмехнулся:

– Нет, моя радость. Не сорвусь. Свобода.

…Сквозь утренний сон она услышала, как от дома, шурша шинами по гравию, отъехала машина.

– Уехал, – проваливаясь в рассветное тепло, удивилась она. – Куда в такую рань?

В полдень ей позвонили из госпиталя. Он покончил с собой, выбросившись из окна небоскреба на Парк-стрит.

Вскрытие показало, что умер он – трезвым.

БЕЛАЯ ДОРОГА ЧЕРЕЗ ЛЕС

Свадебное платье напоминало облако, пронизаннoe утренним светом, а все оттого, что чехол поставили такой, как она хотела – бледно-розовый.

Она так и задумала: не чисто-белое, как у всех, а вот такое – розоватое, словно внутри шелка спряталось солнце.

Звон цикад за раскрытым окном становился все громче, словно и цикады пытались выразить восхищение ее красотой, отраженной в массивном зеркале родительской спальни. Она смотрела на свое отражение, и ей хотелось плакать от счастья. Какая жизнь ждет их впереди! Господи! Богатая, свободная, с интересной работой, праздниками, новыми людьми! Лето можно проводить здесь, в родительском доме на берегу океана, зиму, весну и осень – в Нью-Йорке. Кроме того, есть еще острова, Париж, Рим, Венеция…

– Подожди, – сказал он и дотронулся до ее шеи. – У тебя запуталось вот здесь, – и, осторожно освобождая замок «молнии», зацепившийся за воротник, крепко поцеловал холодный металл.

– Тихо! – дернулась она, упиваясь своей новой властью, которая в эту последнюю неделю стала особенно заметной.

Теперь можно было пробовать эту власть сто раз на дню. Можно было прикрикнуть, слегка обидеться, выйти непричесанной на террасу, снисходительно отнестись к тому, что он думает по поводу Достоевского, сказать младшим сестрам, что устала и в теннис играть не хочет. Все они стерпят от нее, эти люди, все, все, все!

* * *

…Оленя, жившего в остервильском лесу, мучила боль в ноге.

На рассвете боль разбудила его и погнала прочь от дома, через колючие заросли шиповника и дикой малины. В большой голубовато-черной голове возникло воспоминание о реке. До нее надо было добраться и опустить туда ногу с мучительной болью.

Река была по другую сторону шоссе, придется пересечь кусок дороги, по которой мчатся железные твари.

Он вышел на опушку и, низко нагнув выпуклый лоб, послушал землю.

Если его ждет смерть, земля должна сказать об этом. Земля молчала.

Кроме пугливых нашептываний мелких существ и медленного, светлого звука растущей травы, ничего не было слышно.

Тогда, вздрагивая горячей больной ногой, олень осторожно вышел прямо на дорогу, надменно вскинул голову, обливая презрением этот не принадлежащий ему и его близким кусок родного леса, сделал шаг по направлению к летящей на него черной рыбе с ярко-желтыми глазами, и тут же боль в ноге прекратилась.

Вместо этого он почувствовал жар во всем теле, что-то надавило ему на голову, на спину свалилось огромное, сверкающее дерево, а все остальные деревья стали красными. Ноги подогнулись, и он тут же упал.

Его полураздавленная голова гулко стукнулась об асфальт.

Черная рыба поспешно развернулась и понеслась назад, закрыв свои немигающие выпученные глаза.

Некоторое время шоссе было пустым, и оленя, торопливо доживающего жизнь, видели только небо и деревья, что росли по обочине дороги.

Смуглая девушка за рулем джипа, вскрикнув от неожиданности, вывернула машину вправо, чтобы не наехать на раздавленное, с вывалившимися внутренностями тело. Она остановилась на обочине, вышла из машины, беспомощно постояла над умирающим зверем и поехала к ближайшему телефону-автомату, чтобы сообщить в полицию о случившемся.

* * *

– Нет. Уж ты, пожалуйста, спи сегодня у себя, – сказала она. – Мне надо хорошо выглядеть завтра.

Они только что поднялись наверх после приятного ужина в одном из уютных курортных ресторанчиков. На ужине были самые близкие. Свечи горели ровно – длинными, светлыми язычками, маленький ресторанчик был украшен голубыми бантами и оборками, официантка улыбалась, как родная, щеки у нее были сладкого, яблочного цвета. Все это, несмотря на летний вечер за окном, странно напоминало Рождество, и марлевая пелена тумана, покрывшая ровное пространство за окном, казалась снегом.

– Я так счастлив, что вряд ли доживу до завтра, – он повалился на спину, увлекая ее за собой. – Я не доживу до завтра!

– Нет, это я не доживу, – смеясь и отбиваясь, закричала она, – ты меня сейчас задушишь, и я не доживу, убирайся!

– Ни за что, – переходя на английский, пробормотал он. – Ни за что не уберусь, не дождешься!

…Они тихо лежали рядом, погружаясь в сон. Голова его блаженно лежала на ее плече. Цикады не унимались.

* * *

Сначала появился серый кот, которого чей-то знакомый голос назвал котярой. Дикое слово, обросшее свалявшейся шерстью, подползло ей под бок, и звон цикад сразу же прекратился. Вместо него послышался нежный, как паутина, звон далекого трамвая, и в открытую форточку ворвался запах свежесрубленной ели.

«Новый год!» – вспомнилось ей.

«Мама!» – закричала она, но вместо матери в комнату вошел сумасшедший Степка, живший в комнате напротив.

* * *

Страшнее Степки не было ничего на свете. По утрам он с громким мычанием вваливался в кухню и сразу же начинал пить воду из-под крана.

Он пил, обливая грязную майку и драные штаны, съехавшие ниже пупа, булькал, рычал и захлебывался. Соседи стояли молча и ждали, пока он напьется. Ни толстая тетя Катя с косами, обмотанными вокруг головы, ни бабка Тимофевна с совиными глазами, в уголках которых всегда блестело по слезинке, ни кроткий, сильно пьющий дядя Костя-скульптор – не говорили ни слова. Никто не знал, чего ждать от сумасшедшего, которому самое место в психиатрической лечебнице.

Напившись, Степка подходил к плите и брал еду из любой кастрюли.