Читать книгу "Мисс Вайоминг - Дуглас Коупленд"

Джон старательно отыскивал тенистые кафе в захудалых кварталах Лос-Анджелеса, где наверняка нельзя было встретить старых знакомых. Ему случалось сталкиваться с престарелыми сценаристами, которые, как моржи на лежбище, сидели развалясь на скамеечках и поедали салаты, но он никогда с ними не заговаривал. Джон предпочитал сидеть и читать ежедневные газеты, но от них исходил тот же стерильный душок, что от ветхих журналов в приемной дантиста. Ему хотелось вернуться домой, но, едва оказавшись дома, он чувствовал себя еще более никчемным, чем в городе. Как ни пытался, он ничего не мог придумать, чтобы улучшить свое состояние.

Прошло несколько месяцев, но внутри у него ничего не изменилось. Поначалу он этого не замечал, но затем понял, что получает огромное удовольствие оттого, что следует жесткому распорядку. Джон тут же решил, что сможет кое-как перебиться, если будет стараться, чтобы все его дни были похожи одни на другой. Он поделился своими мыслями с Айваном, который начал заманивать его обратно в студийные офисы, прельщая абсурдными обещаниями, убеждая, что дни его будут «без каких-либо неожиданностей». И Айван, и Нилла ума не могли приложить, как снова подключить Джона к проекту «Суперсила», законченному в его отсутствие; сроки выхода на экран были уже намечены, и фильм, несомненно, должен был иметь шумный успех. Пробные показы напомнили о славных временах «Бюро частного сыска „Бель Эр“», но для Джона все это ничего не значило и не могло пробудить даже капли интереса.

Теперь киношники смотрели на Джона как на своего рода мутанта. Все сошлись во мнении, что он действительно бродил по стране в бессмысленных поисках. Это окружало Джона колдовской аурой, которая делала его интересным и неприступным. В обществе, где было много предрассудков, считалось, что Джон одновременно приносит и удачу, и неудачу. Если люди хотели решить какие-то деловые вопросы, они обращались к Айвану. Если им нужно было немного сплетен, чтобы пересказать их за ужином, они заглядывали в офис Джона.

Что касается Дорис, то Джон чувствовал, что для нее он – обуза. Ведь она за эти годы привыкла наслаждаться личной свободой и тем, что не надо ни перед кем отчитываться. И хотя она была терпелива с Джоном, он не мог избавиться от ощущения, что он – якорь, тянущий ее на дно, – и все же мысль поселиться отдельно, одному представлялась невероятной. Так или иначе, за улыбчивым и задушевным «Дорогой!» Джон ощущал скрытую враждебность и не мог точно установить ее причину.

Так продолжалось довольно долго. Но однажды вечером, когда Джон вернулся домой из офиса «Экватор пикчерз» – было без пяти семь, время телевизионных новостей, – он увидел, как Дорис входит в комнату в явно паршивом настроении. Ее машину обворовали, пока она обедала с приятельницей, и ее любимое платье, только что вернувшееся из химчистки, украли вместе с брошью-камеей, с которой были связаны многие воспоминания. Убирая груду осколков с переднего сиденья, она порезала палец, после чего поехала к другой подруге. По пути, выстояв в пробке, она обнаружила, что у нее стянули также кредитные карточки и права. Дорис забеспокоилась, уж не начинается ли у нее болезнь Альцгеймера, раз она так поздно обратила на это внимание. Она вконец взбесилась и, яростно гоня машину к полицейскому участку, проехала на красный свет и должна была уплатить штраф и выслушать нотацию полицейского. Сейчас она вся прямо кипела.

– О боже, мне надо выпить, – выпалила она, пробираясь к бару. – Хочешь рюмашку?

Джон отказался.

– Пожалуйста, не надо строить из себя кисейную барышню, Джон, только потому, что ты не пьешь.

– В – последние – дни – я – не – пью, – ответил Джон, намеренно выдерживая паузы между словами.

– Ты что у нас, святой?

Боковым зрением Джон видел, как Дорис наливает себе «Чинзано», залпом опрокидывает рюмку, наливает вторую, на этот раз с лимоном, опрокидывает ее вслед первой, и затем, уже более спокойно, наливает третью. Ему стало интересно, что с ней такое, но он не хотел пропускать новости.

Дорис посмотрела на Джона, который сидел, неестественно выпрямившись, и следил за репортажами из какой-то истерзанной войной бывшей советской провинции. Казалось, будто ему снова шесть, он снова болен и старается быть паинькой. Чувства, вызванные незадавшимся днем, сделали поворот на сто восемьдесят градусов, и Дорис всем сердцем, совершенно неожиданно, перенеслась на несколько десятков лет назад в Нью-Йорк, когда Джон был ребенком, который не хотел болеть или быть обузой.

Жалюзи были опущены, но позднее вечернее солнце просачивалось сквозь щели. У Дорис возникло ощущение, что если она рискнет выйти на улицу, то горячий желтый воздух облепит ее тело, как желатин. Она вздохнула, и ей вдруг расхотелось пить дальше. Она ощутила неприятный холод и почувствовала себя старой. Ей хотелось ударить Джона, хотелось обнять его. Хотелось выбранить за безрассудство, сказать ему, как она сожалеет о том, что ее не было с ним там – среди равнин и пересохших рек, холмов и каньонов, и что она не молила Бога, или Природу, или даже солнце избавить ее от бремени воспоминаний, от ощущения, что она живет уже слишком долго, ощущения, которое появилось у нее в самом начале жизни.

– Джон… – позвала она.

Он обернулся.

– Да, мам?

– Джон… – она старалась подобрать слова.

Джон выключил звук.

– Джон, когда тебя не было… когда ты ушел бродяжничать несколько месяцев назад, ты…

– Что я, мам?

– Тебе удалось найти?..

Она снова умолкла.

– Что, мам? Спрашивай.

Дорис по-прежнему молчала.

– В чем дело, мам?

Джон не на шутку встревожился.

И вдруг ее словно прорвало, и слова потекли сами собой:

– Тебе удалось хоть что-то найти, пока ты бродил неизвестно где? Хоть что-то? Что-то, о чем ты мог бы рассказать мне и заставить меня почувствовать, что все это было не зря, что была хотя бы одна крохотная причина, пусть даже самая маленькая и неощутимая, которая вознаградила бы меня за все те ночные страхи, которых я натерпелась, пока тебя не было?

Дорис увидела, что глаза Джона раскрылись широко, религиозно. Ей моментально стало противно и стыдно за свою вульгарность, и она начала извиняться, хотя Джон сказал, что извиняться не надо. Но Джон знал, что мать на него зла из-за того, что он, если смотреть со стороны, совсем не изменился в свои тридцать семь, потому что он по-прежнему был одинок и потому что она уже давно утратила надежду, что он когда-нибудь приспособится к жизни, обзаведется семьей и потомством, как сыновья других женщин из ее читательского кружка.

– Это все из-за спины, – сказала Дорис, с силой похлопывая себя по пояснице, как будто поясница была в чем-то виновата. – Болит – ужас, а у меня в Беверли-Хиллз как раз тот доктор, который не любит выписывать сверх нормы.

– И никакого улучшения?

– Все как всегда.

– Я думал, ты пробовала новые…