Читать книгу "Мисо-суп - Рю Мураками"

Потерявшись, я обычно начинал кричать, но взрослые не обращают особенного внимания на орущего ребенка, даже если этот ребенок стоит один-одинешенек посреди улицы. Вот если бы ребенок плакал, тогда другое дело, а так — кого волнует, что он там выкрикивает? В тот день я почему-то испугался сильнее обычного, и к тому времени, как мама увидела меня из машины, я уже был в совершеннейшем исступлении. Увидев маму, выпорхнувшую из машины со словами: «Боже мой, неужели это мой малыш?», я разрыдался.

Но плакал я не от радости, а от ужаса. Мне показалось, что мама предала меня, что она заодно с этим чужим и страшным миром. И я решил, что это вовсе не мама, а кто-то чужой, кто пытается меня обмануть. Мне хотелось домой, в свой маленький, знакомый мирок. Поэтому, когда она попыталась взять меня на руки, я оттолкнул ее и побежал. Побежал туда, где меня ждала моя настоящая мама, с которой я мог встретиться только дома. Мама просто не должна была находиться ни в каком другом месте!

Но, разумеется, мама быстро меня догнала и крепко схватила за плечо, и тогда я, обезумев от испуга, изо всех сил впился зубами ей в запястье. У меня даже подбородок онемел, с такой силой я стиснул зубы. Во мне словно сработал какой-то инстинкт — я сжимал и сжимал челюсти все сильнее. Мама здорово испугалась. В три года у ребенка во рту уже полно зубов, и этими-то зубами я случайно прокусил вену на мамином запястье.

Мне в рот хлынул поток теплой крови. А так как челюсти мои свело и разжать зубы я не мог, то мне пришлось глотать эту кровь, чтобы не захлебнуться. Я сосал кровь из маминого запястья, как младенец сосет молоко из материнской груди. Если бы я остановился хоть на секунду, я бы захлебнулся. Кенжи, а ты когда-нибудь пил свежую кровь?

Я вдруг почувствовал себя так плохо, что даже не смог ответить на этот его вопрос. Я работал гидом уже два года и как раз совсем недавно научился думать по-английски, то есть воспринимать английские слова непосредственно, в виде образов. Раньше я переводил про себя каждое слово на японский, и только после этого до меня доходил его смысл. Например, услышав английское слово «кровь», я сначала искал его японский эквивалент и только потом мог представить себе реальную красную кровь. Но это было раньше, а теперь слова «пил» и «кровь», поставленные друг за другом, вызвали перед моим взором ужасную картину.

К тому же Фрэнк таким обыденным голосом спросил, пил ли я свежую кровь, что это было свыше моих сил. Если бы он говорил как голос за кадром в фильме ужасов: «А теперь я расскажу вам по-настоящему стра-а-а-а-шную историю… Случалось ли вам когда-нибудь пить свежую, красную, сочащуюся кро-о-о-овь?» — ну или что-нибудь в этом роде, это вряд ли произвело бы на меня такое сильное впечатление. Но Фрэнк спросил об этом так, как обычно спрашивают кого-нибудь, играл ли он в детстве в бейсбол или ходил на дзюдо… Вместо ответа я медленно покачал головой и уткнулся носом себе в колени.

— Ну вот. Это была первая кровь, которую я попробовал. Кровь моей мамы, — меланхолично добавил Фрэнк. — Я бы не сказал, что кровь вкусная. У нее почти нет вкуса. Она не горькая и не сладкая, так что привыкнуть к ее вкусу невозможно.

Кажется, я время от времени кивал в такт его рассказу. Меня мутило. Я сидел, обхватив колени и уткнувшись в них носом. Свет от лампы расширялся кверху, как большой стакан. Внизу же была темнота, в которой терялись и грязный пол, и матрас, на котором мы с Фрэнком сидели.

Постепенно глаза мои привыкли к темноте и я разглядел толстый слой пыли по углам и снующих туда-сюда тараканов, целые полчища. Они кучковались вокруг непонятных темных пятен, видневшихся на полу там и сям. По виду эти пятна больше всего походили на засохшую кровь. «Наверное, он кого-нибудь здесь убил, — подумал я. — Или убил не здесь, но потом притащил сюда и расчленил. Здесь ведь раньше клиника была, лучшего места не найти — вон сколько инструментов по полу разбросано. Он, небось, и тот нож, которым зарезал девушек в клубе, где-то здесь нашел».

Фрэнк продолжил рассказывать:

— После того как я укусил маму, родители отвели меня к детскому психотерапевту. Психотерапевт пришел к выводу, что всему виной тот факт, что в детстве мама почти не кормила меня грудью, и от этого у меня в организме образовался недостаток кальция, что и привело к нервному расстройству. И еще психотерапевт сказал, что на меня очень плохо влияют боевики, которыми увлекаются мои старшие братья. Тогда, правда, такого рода фильмы еще не назывались боевиками, но это нисколько не смущало девяносто девять процентов американских подростков, которые обожали стрельбу и реки крови. И мои братья не были исключением.

После того как я убил тех двоих, полиция обыскала наш дом и нашла кучу видеокассет, рекламок с анонсами боевиков и множество масок для ограбления. Средства массовой информации пришли к выводу, что во всем виноваты фильмы, где процветает насилие. Что я попал под их дурное влияние. Но это была отговорка, им всем до смерти хотелось найти простую причину, по которой малолетний ребенок взял и совершил убийство. А правда заключалась в том, что никакой причины не было. Как не может быть причины, по которой ребенок вдруг раз — и теряется. И глупо обвинять родителей в том, что они оставили ребенка без присмотра. Это не причина — это всего лишь неизбежная часть процесса.

Было уже четыре часа утра. Становилось все холодней. Я замерз и дрожал, хотя на мне было пальто. А Фрэнк в своем пиджачке как будто и не чувствовал холода. Вообще за те два с половиной вечера, что мы провели вместе, я ни разу не видел, чтобы он мерз.

Фрэнк заметил, что я, поднеся обе руки ко рту, пытаюсь согреть их своим дыханием.

— Тебе холодно, что ли? — спросил он.

Я кивнул, и тогда Фрэнк, сняв с себя пиджак, накинул его мне на плечи.

— Нет, Фрэнк, так не пойдет. — Мне стало стыдно, и я попытался вернуть ему пиджак, но Фрэнк пресек мои попытки.

— Я не чувствую холода. Вот посмотри. — С этими словами он немного подтянул рукава свитера и сунул мне под нос свое исполосованное шрамами запястье. Запястье, которое я уже видел однажды в клубе знакомств. По-видимому, этот жест означал, что тут есть какая-то связь.

— После того как я попробовал мамину кровь, у меня появилась навязчивая идея, что я обязательно должен выпить еще чьей-нибудь крови. Не потому что мне понравился вкус, а просто меня завораживал сам процесс. Это была самая настоящая одержимость.

Мы, люди, — единственные животные, у которых развито воображение. Именно поэтому мы выжили и стали сильнейшим из видов. Физически человек не мог сравниться с диким зверем, поэтому нам необходима была сила, которая уберегала бы нас от опасности, и мы развили в себе умение предвидеть грядущую опасность и сообщать о ней друг другу. Это стало возможным только благодаря силе воображения.

Именно сила воображения постоянно мучила наших предков образами всевозможных страхов. И вся их жизнь была попыткой сделать так, чтобы эти страхи не материализовались. И у современного человека сохранилась эта способность представлять себе те или иные события умозрительно. Эта способность может быть обращена и во зло, и во благо. В одном случае она питает собой науку и искусство, в другом — усиливает страх и неуверенность и порождает жестокость. Взрослые часто говорят, что дети очень жестоки. Да, дети ломают игрушки, мучают домашних животных и безжалостно убивают насекомых. Но они делают это не потому, что получают от этого удовольствие. Эти действия им просто необходимы, чтобы расслабиться. Чтобы снять то дикое напряжение, которое они испытывают, представляя себе все ужасы огромного, чужого для них мира. Они не в силах противостоять своему собственному воображению, которое навязчиво рисует им картины убийства насекомых, и поэтому в конце концов насекомое должно погибнуть и своей смертью доказать, что мир это мало волнует, что он не рухнет из-за этого.