Читать книгу "Когда все возможно - Элизабет Страут"

Как раз в эту минуту дверь отворилась, вошел доктор Смол, а вместе с ним в холл гостиницы ворвались и все осенние ветра Иллинойса.

— Как вы тут, дамы? — спросил он, расстегивая пальто, и тут же неприязненным тоном, точно окликая собаку, бросил: — Шелли! — словно его бедной жене ни в коем случае не полагалось сидеть и болтать с хозяйкой какой-то жалкой гостиницы. И Шелли тут же послушно побежала за ним следом.

* * *

Пока к Дотти в гостиницу не пожаловали эти Смолы, она, пожалуй, толком и не понимала, что именно благодаря своему бизнесу регулярно оказывается в таких ситуациях, которые вынуждают ее чувствовать себя либо тесно связанной с тем или иным человеком, либо попросту используемой в чьих-то чужих целях. Однажды, например, у нее остановился человек, который стал ей очень-очень дорог. Он зашел в гостиницу поздним вечером, примерно ко времени ужина — он был, пожалуй, почти ровесником Дотти, но все же не совсем, — взял ключ, поднялся в отведенный ему номер, но потом, видно, решил, что лучше посмотрит телевизор, и снова спустился в гостиную. И они тогда долго сидели вместе и смотрели какую-то английскую комедию — английские комедии Дотти всегда находила очень смешными, но в тот вечер старалась смеяться не слишком громко, потому что ее новый постоялец вообще не смеялся, — и лишь через некоторое время до нее дошло, что у него, видно, случилась какая-то беда и он сильно расстроен. А потом он и вовсе стал издавать какие-то на редкость странные звуки — Дотти никогда ничего подобного не слышала. Было в них даже, пожалуй, что-то сексуальное, но более всего они походили на стоны, вызванные ужасной болью. Невыносимой и невыразимой болью, как она часто думала впоследствии. Если она тихонько задавала ему какой-нибудь вопрос, он старался отвечать, но не словами, а с помощью жестов и знаков, и ей казалось удивительным, как много они оказались способны понять друг о друге, общаясь столь странным образом. Во-первых, она, естественно, спросила, не нужно ли позвать врача, но мужчина только головой помотал и так безнадежно махнул рукой, словно хотел сказать: никакой врач тут не поможет. А потом вдруг по его лицу, изборожденному морщинами, ручьем потекли слезы. И впоследствии, вспоминая о нем, Дотти всегда думала: благослови, Господи, его бедную душу. Ну, не надо врача и ладно, сказала она и села на диван с ним рядом, а он посмотрел на нее таким ищущим, таким глубоким взглядом, каким на нее никогда не смотрел ни один мужчина, да и сама она, пожалуй, никогда таким проникновенным взглядом ни на одного мужчину не смотрела. А он, похоже, совсем дара речи лишился, хотя до этого выяснял у нее насчет номера, а потом еще попросил разрешения телевизор посмотреть, значит, разговаривать он наверняка умел. Впрочем, Дотти вела себя спокойно и старалась говорить такими предложениями, на которые можно было ответить и без слов — скажем, утвердительно кивнуть или, наоборот, помотать головой. Она, например, сказала: «Знаете, я пока тут рядышком посижу, хочу убедиться, что с вами все в порядке», и он просто кивнул и так посмотрел на нее несчастными, страшно усталыми глазами, словно надеялся найти в ее взгляде ответ. Тогда она осмелилась заметить: «С вами, похоже, беда приключилась, но, думаю, вскоре все наладится». И, помолчав, прибавила еще: «И знайте на всякий случай: меня ваше поведение ничуть не пугает». После этих слов у незнакомца снова ручьем полились слезы, и он в знак благодарности так стиснул ей руку, что чуть не сломал, а потом поднес ее руку к губам. Дотти сочла этот жест извинением и поспешно сказала: «Ничего, не беспокойтесь, я понимаю, что вы вовсе не хотели сделать мне больно», а он лишь печально покивал в знак согласия. Теперь Дотти трудно было припомнить все подробности того вечера, но у нее осталось четкое ощущение, что они тогда сумели неплохо понять друг друга, да и общались вполне нормально — при учете всего прочего, разумеется, хотя учитывать и впрямь пришлось много чего! Она, например, сумела, осторожно задавая ему вопросы, выяснить, что если он в полночь примет таблетку, то почти наверняка спокойно проспит часов до пяти. «Ну, вот и ладненько, — обронила Дотти. — Вы ведь не станете злоупотреблять этими таблетками, верно?» Он кивнул. В общем, примерно так они и общались в течение всего этого поистине замечательного вечера, и за несколько часов постоялец, как ни странно это было при его «немоте», сумел раскрыть перед ней всю душу. А в полночь она принесла ему воды, чтобы запить таблетку, проводила в номер и на всякий случай объяснила, где находится ее комната, если вдруг ему что-то понадобится. Но потом предупредила, назидательно подняв указательный палец: «Вы, я надеюсь, понимаете, что это отнюдь не приглашение? Впрочем, во всем лучше полная ясность». И после этих ее слов мужчина сразу повеселел, даже почти заулыбался, и на лице у него было написано огромное облегчение. Во всяком случае, так показалось Дотти. А еще ей показалось, что внутренне он хохочет над ее строгим предупреждением. Этот высокий и очень привлекательный, как оказалось, постоялец уехал в семь утра. Лицо его словно ожило, промытое недолгим сном. А Дотти он сказал на прощание немного смущенно и очень искренне: «Я очень вам благодарен». Она даже спрашивать не стала, не хочет ли он позавтракать, прекрасно понимая, как неловко он будет себя чувствовать, когда яичницу и тосты ему станет подавать женщина, еще вчера вечером ставшая свидетельницей такого, чего ни ей, ни кому бы то ни было еще видеть не полагалось.

И вот постоялец от нее уехал. Они всегда от нее уезжали.

Она сохранила его регистрационный листок — так ребенок хранит обрывок билета как напоминание об особенном дне своей жизни. Честной и чистой, словно ручей весной, была эта история с незнакомцем. Дотти никогда не искала его в Интернете, у нее даже соблазна такого ни разу не возникло. Его звали Чарли Маколей. Человек, который пришел к ней с невыносимой, невыразимой болью.

* * *

А на следующее утро за завтраком Шелли вела себя так, словно с Дотти вообще не знакома. Даже «спасибо» не сказала, когда та принесла ей великолепный тост из чистой пшеничной муки. Дотти была не просто удивлена этим. У нее слезы на глазах выступили, так больно ее ужалило столь внезапное пренебрежение со стороны Шелли. А потом она все поняла. Точнее, Шелли заставила ее вспомнить одну старую африканскую поговорку: «Человек сначала наестся досыта, а потом начинает стесняться». Господи, до чего же Шелли была похожа на человека из поговорки: она сперва удовлетворила свою потребность излить душу, а теперь ей стало неловко. Она ведь явно рассказала Дотти куда больше, чем следовало бы и чем хотелось бы ей самой, и теперь, как ни странно, винила в этом именно Дотти. А хозяйка гостиницы металась между кухней и столовой, думая о том, что Шелли Смол сейчас представляется ей женщиной, страдающей всего лишь самым обычным и весьма распространенным недугом: разочарованием, вызванным тем, что жизнь оказалась совсем не такой, какой она ее когда-то представляла. Стараясь преодолеть разочарование жизнью, Шелли полностью сосредоточилась на строительстве дома, однако и дом этот — несмотря на разумно подобранных и весьма умелых архитекторов, ухитрившихся не только выстроить нечто новое на старом фундаменте, но и полностью остаться в рамках, разрешенных законом — все-таки неизбежно превратился в монстра столь же чудовищных размеров, сколь велики были потребности Шелли. Она даже не прослезилась, рассказывая Дотти о чрезмерной, явно болезненной, полноте дочери. Зато, стоило ей упомянуть о предполагаемом покушении на ее тщеславие, слезы полились ручьем. Видимо, ей было мало того, что в своей «войне за дом» она одержала победу над мужем. Впрочем, Дотти не стала говорить ей — это было бы совершенно неуместно, да и кто она такая, чтобы говорить подобные вещи, — что если ее муж способен запеть за столом во время завтрака, когда рядом хозяйка гостиницы, а за соседним столиком сидят незнакомые люди, то это, простите, отнюдь не мелочь.