Читать книгу "Старая армия - Антон Деникин"

Вторила меньшая писательская братия… «Красным смехом» смеялись Эрастов{Сборник «Знание»: «Отступление».} и Будний{«Побежденные».} над людьми, побежденными на маньчжурских полях по своей, но еще больше по общественной вине… Подводил итоги в «Мире Божьем» (1906) П. Пильский: «Армия — каста… Узкий грошовый эгоизм, презрительное отчуждение, апатия к жизни… Без знания, ненавидя и презирая все постороннее, ревниво оберегая свои грошовые привилегии… Плесень, затхлость… Открытый публичный цинизм… Безделье, буйства…»

И в общем согласном хоре — словно удары тяжелого молота — философские тезы яснополянского мыслителя: офицеры и солдаты — «убийцы»; «правительства со своими податями, солдатами, острогами, виселицами и обманщиками-жрецами, суть величайшие враги христианства»{«Письмо к фельдфебелю», «Солдатская памятка», «Не убий» и пр.}.

Но не довольно ли?

Сменились поколения, щедринские майоры давно уже опочили, а лихие забияки Крестовского повыходили в отставку… Выросло новое поколение людей, обладавших менее блестящей внешностью и скромными требованиями жизни, но знающих, трудолюбивых, разделявших достоинства и недостатки русской интеллигенции. После японской войны и политический облик русского офицерства значительно изменился: в широких кругах его появилось, несомненно, пытливое и более сознательное отношение к событиям… Менее изменился облик солдата, но и между ним — отбывающим трех-четырехлетнюю общеобязательную повинность, и прежним невольным профессионалом, 25-, 16-летним служакой, разница была огромная…

А трафарет остался тот же.

Тяжкая трудовая жизнь, служение родине, пороки — но и доблесть, будничная пошлость — но и высокое самоотвержение — все это находило отображение главным образом в кривом зеркале отечественной литературы. Литературная традиция требовала вообще, чтобы офицер был изображен глупцом, фатом, скандалистом; солдат — смешным и туповатым вахлаком.

Человека — проглядели.

В частности, не слишком преувеличивая, можно сказать, что представление общества о солдатском быте в значительной мере основывалось на знакомстве с комедией «Шельменко-денщик» и с шаржами талантливого рассказчика-юмориста Руденко. Да еще разве с «Графиней Эльвирой» — пьесой из репертуара «Вампуки», где изображена была уже не пародия, а апофеоз глупости на фоне казарменной жизни. Не без удивления поэтому мы прочли в то время в официальной газете («Русский Инвалид») восхваление этой пьесы, «возбуждающей здоровый смех»…

А быт — и офицерский и солдатский — оказался много сложнее…

Повременная печать до японской войны и первой революции относилась с большим равнодушием к вопросам существования армии и бурно реагировала только на случавшиеся в военном мире скандалы. Прозвучал роковой выстрел полковника Сташевского, убившего редактора газеты «Русский Туркестан»… Просвистели плети генерала Ковалева, дико истязавшего доктора Забусова… Тяжелое время… Общество и печать волновались и негодовали, и эти справедливые чувства укрепляли сложившееся к армии отношение, заслоняли от посторонних глаз подлинное существо военной жизни. Разнузданность немногих офицеров обращалась в «преступления касты», эпизод обращался в «быт». Делу Ковалева писатель Короленко в «Русском Богатстве» посвятил шесть статей — обоснованных и горячих. Конечно, к делу необходимо было привлечь внимание и общества, и власти… Но если бы эта «совесть» радикальной интеллигенции, если бы он — Короленко — и другие хоть часть своего внимания, своего горения посвятили и другим сторонам военного быта, где далеко не все ведь было «безнадежно и мрачно»…

Равнодушие и предубеждение питались не только незнанием, но и идеями пацифизма и антимилитаризма, исходили от презрения радикальных и пренебрежения либеральных кругов ко всему комплексу явлений, носивших презрительную кличку «военщины», «солдатчины», но — худо ли, хорошо ли — олицетворявших ведь собою элементы национальной обороны…

Помимо равнодушия общества и газетной травли, армия еще до первой революции наталкивалась на испытания более тяжкие: во время вспыхивавших местами беспорядков войска, исполняя свой долг и связанные строгими правилами применения оружия, подвергались не раз незаслуженным оскорблениям толпы. Бывали случаи, когда их засыпали камнями, поносили, а истеричные дамы плевали в лицо солдатам. И все это по большей части оставалось безнаказанным… 1902–1903 гг. полны случаями хулиганских нападений на офицеров, оскорблений их действием, даже в строю. Особенно большое впечатление в военной среде произвел случай с поручиком Кублицким, который, будучи оскорблен хулиганом, застрелился.

Офицерство не видело существенных мер ограждения своей чести и достоинства со стороны власти и возмущения хотя бы со стороны общества и общей печати. Только властный и авторитетный голос киевского командующего М. И. Драгомирова дал тогда прямой ответ на недоуменные вопросы взволнованного офицерства:

«…Страх ответственности в подобных случаях и на ум приходить не должен. Теперь — не «тихо», а «благополучно» — ушло и вряд ли скоро вернется. Это нам нужно принимать в расчет совсем серьезно и по соответствию поступать. А мы — мирные, мы — тихие, когда кругом нас, ох! как не тихо. А что случится — мы поем и думаем, что не мы сами себя, а кто-то другой должен нас защищать…»

И рекомендовал скромность, полнейшую выдержку и… отточенную шашку.

О каких-то пределах добросердечия и непротивления вскоре заставил поразмыслить и эпизод в Рад оме, когда революционная толпа напала на дежурную роту Могилевского полка. Рота изготовилась к стрельбе… Прибывший командир полка полковник Булатов остановил роту:

— Не сметь стрелять! Вы видите, что тут женщины и дети!

Вышел к толпе сам, безоружный, и… был убит наповал мальчишкой-мастеровым…

Надвигалась гроза, это были первые зловещие раскаты грома…

Армия и первая революция

Первая революция приоткрыла покровы над безднами, которые собирались поглотить русскую жизнь. Прелюдия к грядущей катастрофе была во всех деталях сходна с ней, отличаясь лишь меньшим масштабом и меньшим размахом. Владивосток, Свеаборг, Кронштадт, Севастополь, урочище Дешлагар и проч. — видели почти одинаковые по обстановка кровавые сцены, столь памятные впоследствии по 1917 г. Словно чья-то невидимая рука направляла события и в центре, и на периферии, и вместе с тем словно одинаковы были те внутренние недуги, которые давали почву для восприятия пропаганды.

Я лично самое бурное время (ноябрь 1905 — январь 1906 г.) провел в поезде Сибирской жел. дороги, пробираясь по окончании войны из Маньчжурии в Петербург. Бесконечно долго, по целому ряду выраставших как грибы после, дождя Иркутской, Читинской, Красноярской и др. «республик». Жил несколько недель среди эшелонов запасных, катившихся как саранча через Урал, по домам, наблюдал близко выплеснутое из берегов солдатское море. Тогда политические и социальные вопросы их мало интересовали. Они скептически относились к агитационным листовкам, к речам делегаций, высылаемых на вокзалы «республиканскими правительствами», и к поучениям революционно настроенных железнодорожных служащих, возвращавшихся в Европейскую Россию в двух вагонах нашего поезда. Единственным их лозунгом был клич — домой! Они восприняли «свободу», понимая ее как безначалие и безнаказанность. И виновником этого прежде всего был растерявшийся штаб Линевича, который, вместо того чтобы организовать продовольственные пункты вдоль Сибирского пути и посылать запасных в сопровождении штатных вооруженных команд, отпускал их первоначально одних, выдавая в Харбине кормовые деньги на весь путь. Деньги пропивались тут же, на Харбинском вокзале, или на ближайших станциях, понемногу распродавался солдатский скарб, а потом, когда ничего «рентабельного» больше не оставалось, голодные толпы громили вокзалы, буфеты, пристанционные поселки, грабили и убивали. Ко времени нашего проезда по всей дороге уже почти нигде нельзя было достать продовольствия, и мы жили только запасами, взятыми в Иркутске.