Читать книгу "Варяги и Русь. Разоблачение «норманнского мифа» - Степан Гедеонов"

Быть может, присутствие на Руси западного начала объясняется из ранних ее сношений с Польшей, из слияния ляшских племен (радимичей и вятичей) со словено-русскими?

Характер наших сношений с Польшей в первые два века нашей истории не таков, чтобы допустить возможность подобного влияния польских обычаев и польского языка на русский язык и русское общество. Теснейшие сношения южной Руси с Польшей начинаются со времени политического развития Галицкого княжества, около половины XII столетия, т. е. именно с той эпохи, когда влияние западных наречий на русское исчезает; волынские и галицкие летописи, начинающиеся 1200 годом, не содержат почти вовсе западных слов; в государственных актах не встречаются они уж и прежде. Еще труднее предположить влияние на Русь забредших в нее польских племен, вятичей и радимичей, или покоренных Владимиром червенских земель; такому влиянию следовало бы обнаружиться в произведениях народного духа, в песнях, а не в документах юристики и литературы. Ни в том, ни в другом случае вошедшие в русский язык западные слова не могли бы выйти из народного употребления; их добровольное восприятие от соседних или покоренных ляшских племен свидетельствовало бы о необходимости, по крайней мере, об удобстве подобного займа вследствие потребностей языка и народа. Иноземные слова, внесенные завоевателями в язык покоренного племени не исчезают; не исчезают и занятые от покоренных племен; не исчезают и введенные в употребление внешними случайностями развивающегося народного образования. Примеров находим довольно в составе романских и английского языков; в германских словах, вошедших в итальянский язык; в германских, французских и английских, получивших право гражданства в русском языке после Петра Великого. Ни один из этих примеров не может быть применен к настоящему случаю. Как водворение на Руси варяжских князей, так и влияние варяжского начала на Русь имело характер преимущественно династический; большая часть приведенных нами понятий и слов принадлежит не народу, а князьям и дружине; они могли держаться только покуда сохранялась память о варяжском, нерусском происхождении владетельного рода.

Составление древнейшей Новгородской летописи восходит не далее XIII–XIV столетия; сверх того, первые пятнадцать тетрадей, в которых заключалась летопись Нестора, утрачены; этим объясняется незначительное количество дошедших до нас в Синодальной харатейной рукописи западнославянских слов. Между тем, мы имеем доказательства, что в формах своего наречия Новгород хранил более Киева печать лингвистического влияния варягов. Известия о Руси, внесенные Константином Багрянородным в книгу De administrando imperio, вышли из Новгорода; отсюда встречающиеся у него западнославянские prah вместо порог; wlnny вместо волнистый и т. д. В первой Новгородской летописи, под 1058 г., Годлядь вместо Голядь; так, в западнославянских наречиях sadlo, modlitba, Dudlebi — вместо русских сало, молитва, дулебы. Слово бискуп вместо епископ, употребляемое на юге под формой пискуп только в письменных памятниках, является народным названием новгородской Бискоупли улицы. Русское выражение «срубить город» встречается в Новгородской летописи под западной формой «чинить город». «И начаша чинити городъ на Нарове». Вместо южного (малороссийского и польского) названия червец для июня месяца новгородцы употребляли западное Исок. К варяжскому влиянию отношу я и форму Ильмень вместо древнерусской Илмер (Halmyris?); Ильменью называлась одна из рек, протекавших по Вендской земле. Наконец, новгородское наречие являет один из главных признаков, отличающих, по мнению лингвистов, западные наречия от восточных, а именно употребление ц вместо ч и щ. Так, в Новгородской летописи: Цернигов, луце, церез, Свеневиць, Твердятиць и пр.

Мы указали уже выше на вероятность варяжского (вендского) поселения в Новгородской области еще задолго до Рюрика. Северное предание сохранило память о Валите-Варенте (лутиче-варяге), новгородском поселенце и даннике в эпоху доисторическую; другое предание знает о незапамятном поселении вендов на берегах реки Wyndo в Курляндии; Dicuil, писавший de mensura orbis около 825 года, полагает Вендов на чюдском берегу Балтийского моря. Нельзя, разумеется, придавать особого значения этим сказаниям; в связи с тем, что нам известно о славянских поселениях в Германии, Батавии и т. д., они свидетельствуют, по крайней мере, о колонизационном духе полабского племени. Более положительные следы варяжского поселения в Новгороде представляет его собственный исторический быт; западнославянским началом проникнута вся домашняя новгородская жизнь. Новгородские местности носят западные названия: Волотово, Прусская улица, Боркова, Бискупля, Иворова. Боркова улица указывает на знаменитый и древнейший в Помории род Борков. Концы в Новгороде, вероятно, тоже, что штетинские кончины. Эти кончины (особый род храмов) имели каждая свое вече, как без сомнения и концы в Новгороде. В Первой Новгородской летописи находим намек и на позднейшее знакомство Новгорода с Штетиной. «Томъ же лете (1165), поставиша церковь Святые Троиця шетициници (вар. шетеничи), а другую на Городищи Святаго Николы князь Святославъ». Карамзин принимает слово шетициници в смысле прилагательном и читает «Троицы шетициницы»; но значения этого слова не дает. Да и кто же «поставиша церковь Святые Троиця»? Единственным правильным чтением я полагаю вариант шетеничи (штетеничи), т. е. обитатели города Штетени (Штетень, от Stet — щеть, щетина; в Книтлинга-саге). Известно, что в христианском Боге штетинцы преимущественно видели и ненавидели бога немецкого «Teutonicum deum»; не раз отлагались они от христианства из отвращения к своим германским и польским преследователям; удивительно ли, что иные из них обратились за христианским учением к своим новгородским родичам? На подобное принятие в Новгороде православного исповедования вендами указывает и другое место летописи: «Въ тоже лъто (1156) поставиша заморьстии церковь святыя Пятнице, на Търговищи». Что дело идет не о латинской, а о православной церкви уже видно, как из ее посвящения Преп. Параскеве (Пятнице), греческой, но не латинской святой, так и из приводимого по этому случаю объяснения Третьей Новгородской летописи: «Въ лето 6664. Заложиша церковь каменную, въ Великомъ Новеграде, въ Торгу заморские купцы, святыя Пятницы; а совершена бысть въ лето 6853, при Василии архиепископе, что порушилась въ велики пожаръ, повелениемъ рабъ Божиихъ Андрея сына тысяцкого и Павла Петровича». Под этими заморскими купцами, кажется, трудно разуметь кого-либо другого, кроме поморских гостей. «Имя Новгорода, — говорит г. Котляревский, — становится совершенно понятно, когда вспомнить о Старьграде (даже не одном, а двух), находившемся на балтийском Поморье; имя Славъно кажется противнем такого же балтийского Славна; характер новгородской вольницы и торговой знати точно тот же, что и поморской; характер веча, вечевого устройства и вечевой степени сходен до подробностей; одинаково и устройство княжьего двора». У нас отвергали вероятность призвания князей из Помория на том основании, что у Нестора вместо Святовита и Триглава поставлены Перун, Волос и т. д… При племенном значении большей части славянских божеств, очевидно, что многие из них разнились между собой только названиями; Святовит — Триглав — Белбог — Перун были прироками одного и того же верховного бога Сварога, как прироком германского Zio был Ir. Варяжские князья на Руси поклонялись Святовиту в Свароге-Перуне, как в Риме афинский грек поклонялся Афине в Минерве, Афродите в Венере. Заменить своими вендскими племенными названиями народные русские названия богов (если даже и допустить что вне Арконы Святовит, вне Ретры Радегаст имели общеславянское значение и смысл), значило принести на Русь семя новых, бесконечных раздоров; возобновить, в большем размере, кровавые беспорядки, вынудившие призвание; ибо нет сомнения, что как в прочих славянских землях, так и у нас княжеские усобицы и вражда племен имели и религиозное основание. Первым условием призвания, со стороны словено-русских племен, была, конечно, неприкосновенность их языческого богослужения; новгородцы хотели князей, которые бы их судили по русскому праву; и мы видим, что Олег и мужи его клянутся по русскому закону Перуном и Волосом. Не должно забывать и того, что известия о язычестве прибалтийских славян — Дитмара, Адама, Гельмольда, Саксона и других, относятся не к IX, а к XI и XII столетиям, т. е. к эпохе сильнейшего искусственного развития идолопоклонения в Вендской земле. Мы не можем требовать от варягов-язычников IX–X столетий перенесения на Русь обрядов, суеверий, а быть может, и названий богов XII.