Читать книгу "Партер и карцер. Воспоминания офицера и театрала - Денис Лешков"

Большинство мыслей о А. С. Т. и воспоминаний об этих чудных днях у меня запечатлелось формами собственной композиции, некоторые же моменты почему-то тесно связались с 3-й и 6-й картиной «Пиковой дамы» Чайковского, хотя за это время я, кажется, нигде и ничего из «Пиковой дамы» не слышал. Мотивов же из «Руслана» и «Кармен», которые она любила и часто напевала, я даже не могу вспомнить, хотя и знаю прекрасно обе эти оперы…

Подобные выводы и сопоставления наводили неоднократно меня на мысли о безусловной ненормальности всей моей психики. Я не знаю, что это: болезнь или просто безопасная странность.

1 июля, накануне отъезда, мы вдвоем пошли в Казенный сад и просидели там весь вечер до поздней ночи. Она после долгих просьб и логичных доводов уговорила меня не поднимать всеобщего внимания и не компрометировать ее совместным отъездом и уговорила меня остаться здесь до предположенного мною ранее срока, то есть 10 августа, обещая мне часто писать и вместе с тем подготовить в Петербурге свою полную свободу от А. и достичь возможности постоянных встреч. Это был последний из этих золотых дней…

2-го, днем, она вместе с одной барышней уехала. Большая компания провожала на вокзале, а я доехал даже до Минеральных Вод и там, несмотря на присутствие даже знакомых, при всем честном народе обнял и расцеловал ее. Поезд скрылся, и все оборвалось… Когда я вернулся в Пятигорск и вошел на Горячую гору, то чуть не разревелся как ребенок.

В течение следующей недели я ходил мрачный как туча и, по общему мнению окружающих, сильно переменился за несколько дней. Началась адская тоска, прерываемая минутными светлыми отблесками в виде лаконических открыток из Ростова, Воронежа, Козлова и, наконец, Москвы, писанных в дороге, карандашом. Богданов и вся компания изрядно надо мной подтрунивали, припевая паскудную малярскую песенку «Нигде милого не вижу» и так далее в таком же роде.

Первое более или менее длинное письмо я получил дней 10 спустя из Гатчины, второе из Петербурга, которые перечитывал по 20 раз и чуть не выучивал наизусть. Сам я отсылал чуть не ежедневно целые стопки исписанной почтовой бумаги с причитаниями о беспросветной тоске и светлыми надеждами и планами на будущее. Чтобы перебить эту адскую скуку и мрачное настроение, я начал целыми днями работать над решением задач по простым хоралам и сложным модуляциям. Работа эта требовала громадного мозгового напряжения, и таким образом только, просидев над ней 4–5 часов, я падал на кровать и засыпал как камень. Несколько времени спустя я начал понемногу входить в прежнюю колею жизни, и хотя и ездил вместе с Богдановым по театрам и вечерам, но совершенно апатично и безо всякого удовольствия, только для компании.

Возвращаясь с одного из таких вечеров из Железноводска, не помню при каких обстоятельствах, я познакомился и разговорился с капельмейстером казачьего духового оркестра Г. И. Ихильчиком. Это оказался замечательно симпатичный человек с громадными музыкально-теоретическими знаниями, и настолько заинтересовался моими способностями и любовью к музыке, что взялся безвозмездно заниматься со мной. Это оказался тип неудачника (чему, впрочем, много способствовала национальность еврея). Он кончил тифлисскую музыкальную школу, занимался в Варшавской консерватории, потом в Петербурге у пр Кленовского и других. Будучи чистейшим фанатиком музыки, перечитал буквально все теоретические сочинения, написал сам великолепный и высоко ценимый в музыкальных кружках учебник инструментовки и все-таки застрял в провинциальной дыре.

Метода его преподавания оказалась совершенно для меня новой и неслыханной. Он так толково разъяснял все крайне путанные в учебниках места, что в течение каких-нибудь 3–4 дней мы покончили с элементарной теорией и перешли к гармонии, а через 3 недели я уже основательно познал 1-ю и 2-ю гармонию и довольно сносно решал трудные задачи по модуляции. Мое настроение после отъезда А. С. Т. как нельзя лучше подошло к этим занятиям, и Ихильчик только поражался моим просьбам о задании как можно больше самых замысловатых модуляций и успешным результатам.

Таким образом, одна из главных особенностей этого моего последнего сердечного увлечения и основная причина наилучших о нем воспоминаний та, что все моменты и фазисы его повели только к хорошему и доброму для меня.

На курортах конец июля и начало августа ознаменовались целой плеядой балов с премиями за красоту, танцы и пр. (этот способ обирания публики был применяем г-ном Брагиным впервые и вошел в большую моду). Так называемое «жюри» для присуждения призов составлялось, обыкновенно, из дирижера танцев и еще нескольких человек, в число которых постоянно входил и я (впрочем, некоторая часть публики, зная, что я большой любитель и знаток балета, имею более положительное понятие о красоте и грации в танцах, считала мое суждение более правильным). На одном из подобных вечеров (в Железноводске) вышел целый скандал. В течение 3-х часов бала составлялось это злосчастное жюри, а я мрачно сидел в ложе за столом конфетти и серпантина и болтал с какой-то довольно миловидной особой, которая и танцевала сравнительно недурно. В конце вечера наше жюри (состоящее из меня, Богданова и каких-то трех дам и трех господ, удивительных идиотов без тени вкуса и эстетики) долго не могло найти «царицы бала». Тогда я подговорил Богданова и двоих из этих ослов дать согласное со мной мнение и большинством 5-ти против 3-х голосов вкатил обе премии (и за красоту, и за грацию) этой барышне. На другой день в «Пятигорском листке» какой-то туземный «лытыратор» на двух газетных столбцах расписал о том, что какой-то артиллерийский офицер крайне несправедливо, пользуясь своим влиянием на «жюри», присудил два главных приза, золотой жетон и мраморные часы. В Ессентуках повторилось почти то же самое, я опять, полагаясь лишь на свой собственный вкус, присудил одной барышне (только потому, что она имела некоторое отдаленное сходство с А. С. Т.) два первых приза…

С начала августа в театрах почти через день начали давать электробиографические представления[73], на которых я пересмотрел и знал наизусть около 1000 картин.

Между 3 и 10 августом я и Богданов несколько раз ездили в Кисловодск и брали ванны Нарзана. Я и не подозревал, что это такое удовольствие. Действительно, получается впечатление, что садишься в шампанское, которое пенится и шипит. Только покрывается сплошь мелкими пузырьками углекислого газа и на ощупь представляется совершенно как бархат. По выходе из ванны ощущаешь удивительную свежесть и чувствуешь себя героем, способным по меньшей мере завоевать всю Европу. В смысле же вытрезвления — положительно лучшего средства нет на всем свете. После одного из железноводских балов, когда при возвращении пришлось сидеть на станции Бештау 2 ½ часа в ожидании поезда, мы с Богдановым и Ихильчиком изрядно выпили (впрочем, я водки все-таки не пил, а удовольствовался кахетинским вином, которого, впрочем, выпил один 2 ½ бутылки), а потому, когда, наконец, подошел поезд, то мы, чувствуя в ногах головокружение и в желудке землетрясение, решили ехать не домой, а прямо в Кисловодск. Судя по всему, мы солидно надрались и едва на ногах стояли, но стоило влезть в нарзанную ванну, как все как рукой сняло. По выходе из ванного здания мы выглядели как новорожденные. Сон совершенно прошел, и мы, позавтракав в курзале, сыграли на бильярде и прошлись по парку. Наконец 10 августа Богданов получил от антрепренера деньги, и мы, взяв на прощание по ванне Нарзана и закупив фруктов и разной дряни, торжественно покинули Минеральные Воды и изволили проследовать в Москву.