Читать книгу "Посмотрите на меня. Тайная история Лизы Дьяконовой - Павел Басинский"

Неплюев повел себя как джентльмен.

Он не встал, но положил сочувственно свои руки на мои, не двинулся и сидел молча, ожидая, что я скажу ему далее. И мне больно стало и стыдно за свои слезы перед этим равнодушно-спокойным человеком.

Во-вторых, она ошибалась в том, что за ее внешностью кто-то что-то может, а тем более обязан разглядеть. Каким образом? Она ведь как была в Ярославле, так и в Петербурге осталась “гадким утенком”, со стянутыми в косичку волосами и униформой стандартной, “классической” курсистки. Что могли в ней разглядеть, кроме ее несчастных глаз, в которых отражалась прежде всего физическая болезнь, а вовсе не духовная сущность?..

На самом деле ей повезло. На протяжении всей своей короткой жизни Лиза не встретила ни одного мужчины, который воспользовался бы ее состоянием. Ведь в том настроении, в каком она пришла, например, к Неплюеву, достаточно было протянуть ей один палец, произнести одно только ласковое слово, чтобы она влюбилась без памяти. Неплюев поступил с ней благородно. Он пригласил ее посетить свою школу и дал адрес ближайшей единомышленницы в Петербурге, к тому же известил ее о Дьяконовой.

Что он мог сделать еще?

Быть женщиной

На очередных зимних каникулах в Ярославле Лиза была в гостях у знакомой замужней женщины. Они собирались на елку, и та попросила причесать ее. Лиза заметила вслух, что “у нее волосы, вопреки большинству женщин, после родов не вылезли, а поправились”. Они “перешли на более интимный разговор”.

Я спросила Аню, очень ли было ей страшно в этот первый раз? “О, это были такие страшные мучения; я молила Бога, чтобы мне умереть поскорее”. “А долго?” — с невольным состраданием спросила я. “Я мучилась пять часов; но это считается еще хорошо; бывает гораздо дольше…” — “А теперь ты опять?” Аня вздохнула: “Что делать, милая. Я вот хотела сына кормить… да и не пришлось. Отчего же я так и похудела: я кормила его, не зная, что уже месяц как беременна. Пришлось оставить. Ведь мы выходим замуж, значит, не можем свободно располагать собой; у нас уже есть мужья… а что касается нас, женщин, то уверяю тебя, что почти все мы относимся равнодушно к этому, хоть бы и совсем не было”.

Это стало открытием для Дьяконовой! Значит, прав Толстой в “Крейцеровой сонате”? Значит, брак только на словах совершается для продолжения рода, а на самом деле “самый смысл брака забывается, и он является только узаконенным способом удовлетворения животных чувственных инстинктов”?

И Дьяконова со всей страстью женского негодования обрушивается на всех мужчин, а заодно и на всех женщин, которые “молчат и, подчиняясь, родят ребят одного за другим, всяких: и больных, и здоровых, и сами хворают и умирают”. Лиза еще и слыхом не слыхивала о феминизме, но уже инстинктивно подозревает, что несправедливое отношение мужчины к женщине заложено в самой культуре. Она вспоминает слова античной Медеи:

…хотела б лучше трижды Я под щитом стоять, чем в муках раз Дитя родить.

“Древняя героиня, пожалуй, права: интересно, что бы сказал мужчина, если бы ему предложили 5–6 раз в жизни испытывать страшные мучения, быть на краю гроба в течение нескольких дней, и потом, как следствие этих болезней, нести в некоторых случаях тяжелые последствия. Кто согласился бы? А ведь подобное приходится испытывать каждой замужней женщине. Но я взяла среднее число рождаемых детей; не нужно забывать и исключений, — например, их было 11: значит — 99 месяцев “положения”, т. е. более 8 лет… 11 раз рисковать жизнью! Это что-нибудь да значит!”

И вся мировая и русская литература об этом молчит! “А мужчины, записывая в летописи самые мелкие подвиги на войне, никогда не забывают прибавлять: «без счету раз рисковал жизнью». Нет, гг., вы рискуете жизнью далеко не все и не всегда (потому что не всегда же бывает война, и не каждый день предоставляются опасные подвиги), а женщины — где бы и кто бы они ни были, — все подвержены неизбежному закону природы, очень тяжелому, подчиняясь которому, они рискуют жизнью и умирают, — но никому и в голову не приходит прославлять их геройство и мужество и т. п.”

От этих мыслей был один шаг до осознанного феминизма. До понимания того, что мировая культура и цивилизация строятся на “патриархальном” принципе, где даже Бог почему-то имеет “мужской” род, хотя — кто это доказал? Но кто мог поддержать бедную Лизу в этом? Не ярославские же “кумушки”?

Кто мог поддержать ее “феминизм”? “Бестужевки”? Да, она оказалась в среде, безусловно, самых “продвинутых” сверстниц своего времени, съехавшихся в Петербург со всей России. Но наиболее радикальных из них больше интересовали вопросы революционного движения, а там все-таки верховодили мужчины.

Больше того! Перед самым окончанием курсов, уже накануне выпуска, Лиза с немалым изумлением обнаружила, что участие “бестужевок” в революционном движении не только не препятствует, но способствует их вступлению в браки. Ведь главными заводилами этого движения среди молодежи были студенты университета, а девушкам отводилась роль соратниц, то есть опять-таки жертвенная роль. Вместо того чтобы заниматься учебой, образованием, ради чего и созданы были Бестужевские курсы отцами-основателями и “патронессами” женского движения, девушки по велению совести должны были поддерживать студенческие волнения. Но жертва за жертву!

И оказалось, что участие в революционном движении — это надежный путь к замужеству. Природа и здравый смысл брали свое. Выпускницы из провинции не хотели возвращаться в провинцию, чтобы оказаться белой вороной и закончить жизнь старой девой на посту гимназической начальницы, как Ольга в “Трех сестрах”.

И вот в конце последнего курса Лиза заметила, сколько их “вышло замуж нынче весной”. “На экзамене латинского языка я просто считала кольца обручальные… Нынешнее студенческое движение много способствовало сближению учащихся и повело их к бракам, — не без горькой иронии пишет Дьяконова. — Правительство должно приветствовать такие результаты движения — оно повело к усилению семейного начала…”

Только она со своими слишком сложными мыслями осталась у разбитого корыта.

Дело ветровой

Весной 1897 года, когда Лиза училась на втором курсе, студенческий Петербург просто взорвался протестным движением, связанным с так называемым “делом Ветровой”.

Слушательница Бестужевских курсов (поступила на год раньше Лизы) 26-летняя Мария Федосьевна Ветрова была арестована 22 декабря 1896 года по тому же делу о подпольной Лахтинской типографии, по которому арестовали и будущую жену Ленина Надежду Крупскую, и других участниц “лахтинской группы”. После месяца, проведенного в Доме предварительного заключения (знаменитые “Кресты”), она была переведена в одиночную камеру Петропавловской крепости, что, видимо, стало для нее самой неожиданностью, так как из Дома предварительного заключения она писала своему жениху Григорию Шапошникову: “Дорогой Гриша! Думаю, что все недоразумение, что пишу отсюда, т. е. из Дома предварительного заключения… Уверена, что наша дружба не разрушится благодаря этому крайне неприятному событию и кратковременному казусу”.