Читать книгу "Госпожа камергер - Виктория Дьякова"

– А позвольте узнать, – поинтересовалась, нарушив молчание, княгиня Лиза, – вот «не пропадет ваш скорбный труд», любезный Александр Сергеевич, что в строчке той имеет в виду? Не то ли, что государя императора все же свергнут с престола?

– Матушка, я надеюсь, что после такого стиха, вы не откажете Пушкину от дома, – вступился за друга князь Саша, – все ж это, если выразиться вернее, только поэтическое обобщение…

– Мне бы очень хотелось, Александр, – ответила Лиза грустно и руки ее, как-то словно ослабев вмиг, упали на колени, – мне бы очень хотелось, – повторила она, – что бы и событие четырнадцатого декабря и смерть Михаила Андреевича Милорадовича, защищавшего государя императора, все это оказалось, как вы выражаетесь, поэтическим обобщением. Конечно, ненаглядному вашему тезке от дома я не откажу, но что до меня лично – я питаю надежду на то, что ни я, ни вы, Александр, ни ваши дети и внуки, никто из Потемкиных, не доживут в России до того дня, когда пророчества вашего друга сбудутся и, не дай бог, государь император будет свергнут с престола.

– Пушкин всего лишь осуждает жестокие меры государя против заговорщиков, он желает облегчения их участи, – не сдавался Александр.

– Смягчения их участи желаем все мы, и рано или поздно государь император смилостивится, такова уж сущность его власти, – ответила Лиза, – наказать для острастки и помиловать после. А вот если государя свергнут с престола, – не приведи Господь, – повернувшись к иконе в углу, она широко осенила себя знамением, – тут уж миловать некому станет, и вожделенная свобода в конце концов сама поест всех своих детей. Вспомните, что происходило во Франции, пока Бонапарт не взял власть в свои руки. Марат, Робеспьер, Дантон – все грызли друг друга, рубили головы, кому не попадя, и никакого помилования никому, если заметите… Что же касается Пушкина, – добавила она строго, – то если государь император хорошенька взгреет его за написанное, то будет весьма прав. Хватит уж будоражить умы – они и так в брожении после декабрьского мятежа. Дайте успокоиться обществу.

– Когда я слушаю тебя, Лиза, – вступила в разговор Анна Алексеевна, – я часто жалею о том, что твоя матушка Екатерина Алексеевна оказалась столь не сговорчива, что не позволила великому князю Александру на тебе жениться, как он того хотел. Во-первых, у России была бы русская, любимая народом императрица. Потом, у императорской четы, – продолжала она с улыбкой, – совершенно точно оказался бы наследник престола…

– Вот только меня не надо записывать в государи, – весело откликнулся Саша, – вы уж, Анна Алексеевна, помилуйте, ради бога! «Что за комиссия, создатель!», как выразился Грибоедов.

– На крайний случай, ты сама бы осталась императрицей, – продолжала, не обращая на него внимания, Орлова. – Тебя бы поддержала гвардия по старой дружбе, и тогда ни Волконский, ни Трубецкой в жизни не отправились бы на Сенатскую площадь…

– Почему? – Лиза удивленно повела плечом. – Думаешь, они разочаровались бы в якобинстве?

– Они бы каждый вечер ловили твой взгляд, вальсируя на балах, и им некогда было бы думать о революции. О, Екатерина Алексеевна была весьма дальновидной царицей, но здесь она явно просчиталась, – заключила Анна.

– Возможно, но совершенно очевидно, что ты права в одном, – вздохнула на ее речи Лиза, – если бы Александр Павлович женился на мне, он бы так рано не умер. В этом я как раз точно уверена. А все остальное отменилось бы само собой.

Не чувствуя интереса к обсуждению, Мари-Клер прошла в глубь малой гостиной, соединяющейся со столовой, и опустилась на кресло, наслаждаясь полутьмой, царящей в комнате, – в столовой ей казалось столь ярко освещено, что слепило глаза.

Воздушная юбка платья поднялась облаком вокруг ее тонкого стана – одна обнаженная, худая, нежная девичья рука, бессильно опущенная, утонула в складках розовой туники, и пальцы в нервности перебирали темные жемчужинки, украшающие ее. В другой руке Мари-Клер держала веер и быстрыми, короткими движениями обмахивала разгоряченное лицо.

Когда Александр заглянул в гостиную, то вид Мари-Клер на густом бордовом фоне стен и массивной мебели красного дерева, облитой малиновым штофом, напомнил ему тонкокрылую бабочку, только что уцепившуюся за травку и готовую, вот-вот вспорхнув, развернуть радужные крылья, образ которых создавал собравшийся за спиной цикломеновый шарф.

– Вы чем-то расстроены, мадемуазель? – спросил он, неслышно подойдя к ней по пушистому ковру. – Почему вы ушли? Вам скучны наши разговоры? Признаюсь, что они не веселы, – согласился князь, – но они касаются друзей моей матери, моих друзей, всей нашей жизни… Или возможно, – вдруг догадался он, – вас чем-то обидел на прогулке Афанасий?

– Нет, нет, – у Мари-Клер вздрогнула нижняя губа, и она быстро встала, сдернув с кресла пышный шлейф платья. – Я просто испугалась темноты и его рассказов про те березы. Мне стало ужасно, когда я представила, как те стволы говорят друг с дружкой.

На губах Александра мелькнула быстрая улыбка, он словно нашел в ее словах подтверждение своей догадки и кивнул головой.

– Вы хотите вернуться? – мягко поинтересовался он, предлагая ей руку. И на его лице, столь твердом, независимом и гордом всегда, она вдруг прочла незнакомое ей до того выражение покорности.

– Да, – робко произнесла она, и ее взор с отразившимся в нем удивлением ответил на его обволакивающий ласкою взгляд. Они вернулись в столовую.

Ночь случилась душная – в распахнутом окне газовые занавеси не шевелились вовсе. Улегшись поверх одеяла, Мари-Клер в смятении прислушивалась к шагам под окном, и пальцы ее в волнении теребили гипюровую кайму ночного одеяния. Она сама не знала, чего она ждала. Того, что Саша придет к ней, – но ожидать подобного она в разумности своей не предвидела оснований. Даже если она и привлекла молодого князя, он не позволит себе пренебречь тем, что в доме его матери она находится на положении воспитанницы, о которой попечительствуют теперь. Да и хотела бы она, чтобы он пришел, – Мари-Клер сама не отдавала себе отчета.

Однако томление не покидало ее. И встав с постели, она решилась на поступок, который уже утром, при свете поднявшегося над Москвой-рекой солнца, показался ей самой постыдным, достойным осуждения. Выскользнув из спальни, она, неслышно ступая по застеленным коврами лестницам и коридорам, пробралась во флигель, где располагались покои молодого князя, и, приоткрыв дверь в кабинет, в котором горела свеча, смотрела в щелку, ища взглядом Сашу.

Но в кабинете молодого князя не оказалось, не нашлось его и в спальной – кровать оказалась не тронута и конечно же пуста, а попавшийся ей на обратном пути Афонька с таким изумлением уставился на барышню, что она сделалась пунцовой и, готовая на месте провалиться со стыда, бегом вернулась к себе, почти и не воображая, как завтра выйдет к завтраку и с каким видом перенесет явление княжеского денщика при божьем свете. Он же наверняка обмолвится князю, что застал мадемуазель на его половине. Что тогда о ней подумает Саша?!

Тем временем верхом на черном как ночь жеребце своем по кличке Нуаро князь Саша ехал залитой лунным светом лесной тропинкой к речной заводи, где еще по утреннему уговору ждала его камер-фурьерская дочь Зоя Изотова, прозванная в монашестве Лукерьей. Когда он подъехал, монахиня сидела у воды, покрытая лишь белой холщовой простыней.