Читать книгу "Игрушка белоглазого чу - Глеб Васильев"

– Жомапелюшка! Радость моя, солнышко, ласточка, рыбонька моя! Люблю я тебя! Понимаете?! Я ее люблю! Как же я без тебя?! Убью всех! Себя убью! Нежная, сладкая моя, единственная. Где ты?! Жомапель! Люблю! Слышите?! ЛЮБЛЮ!!! Пустите меня к ней! Пу-сти-те!!!

– Я не под кайфом! Я не боюсь! Желтая майка лидера – Жене подарила. Помню! Никто не Шай – только я! Илья! Илюшенька! Зелибоба! Я отымел Зелибобу! Вот так я его! Вот так! Я не сторчусь! Я, Шай, единственный и неповторимый! Только я! Ха-ха! Отсосите все!!!

– Георгий, друг, так что ты говорил про попытку? – Алексей довольно улыбался.

– Брат, ты круче Иисуса, – ошарашенный Геша не верил своим глазам.

– Но-но, не богохульствуй. А то в администраторы не возьму.

31. Эпилог

Что день грядущий мне готовит?

Его мой взор напрасно ловит,

В глубокой мгле таится он.

Нет нужды; прав судьбы закон.

А. Пушкин «Евгений Онегин»

После удачного перемещения душ время перемирия истекло. Шайморданов, справедливо считая, что условия договора с Пузднецовым выполнил, распрощался с обретшим душу Ильей сухо, не подав руки. Так же Руслан намекнул Илье, чтобы тот по возможности на глаза ему не попадался, а уж если и попадался, то не дай Бог не вздумал здороваться или иным образом показывать, что между ними что-то было. Отношения Шайморданова с писателем Гешей и его другом Леонидом никак не изменились. Руслан вернулся к своим делам, благо, его империя нескольких дней безвластия не заметила. И только Владик Сяпунов, осмелившийся вернуть сим-карту в свой мобильник, услышал голос патрона, расстроился, напился до невменяемости и в таком виде, на скорости 210 километров в час расшиб себя и шаймордановскую Бэху об столб. Он умер в полной уверенности, что ни Бога, ни справедливости не существует. Попал ли Сяпля в рай, ад или почил в забвении – не известно.

Женевьева Беструссо, как и собиралась, провела несколько незабываемых бессонных ночей в компании Георгия и Леонида, после чего, не сказав никому ни слова, покинула Россию. Своим неожиданным отъездом она разбила сразу три сердца – Лёни, Ильи и Вали, которая до последнего момента продолжала верить в чудо. С собой Жене прихватила приглянувшийся ей меч с рукоятью из моржового пениса. Возникли ли у нее проблемы с его перевозом через границу – не известно

Валя Петухова долго горевала по безвременно ее покинувшей сладкой парижанке, но при Руслане старалась вести себя как обычно. Только подарки стала требовать в два раза чаще и во столько же дороже – чтобы хоть чем-то компенсировать сердечную боль и душевные страдания. Со временем тоска прошла, но аппетита по части подарков Валя так и не уняла. Узнал ли Руслан о скоротечной связи своей избранницы с французской нимфоманкой – не известно.

Леонид нашел в Интернете адрес электронной почты Женевьевы и стал с ней активно переписываться. По просьбе Лёни, Жене переслала ему все альбомы «JERK the IRRESISTABLE», поставив свой автограф на обложке каждого. Лёня, полюбивший эту группу еще больше, организовал ее российский клон, который обозвал «ДжейБи» – в честь Жене. В скором времени «ДжейБи» записал на студии гениального альтернативщика Алексея, с которым его познакомил Геша, альбом «Клочья стонов». Альбом взорвал все хит-парады и сформировал целую армию почитателей, а «ДжейБи» и Леня, выколачивающий в ее составе пластины вибрафона, получили культовый статус. Объяснила ли Женевьева Лёне, почему ее группа называется «Неотразимый Мастурбант» – не известно.

Георгий принял предложение Алексея и стал его помощником и верным соратником в борьбе за живое искусство. Дело артиста/продюсера Алексея росло и процветало день ото дня. Деньги, которые Геша зарабатывал в качестве администратора, плюс гонорары за тексты обеспечили ему вожделенную независимость. Геша издал во Всемирной Паутине множество бесплатных книг, из которых особенно читателям полюбился цикл рассказов про двух незамысловатых пареньков – Пузеглазика и Пачкуна. Респектабельные издания окрестили этих персонажей Дживсом и Вустером нашего времени. Хоть общего в произведениях Георгия и Вудхауза не было вовсе, бесплатные издания скачивались на ура, распечатывались на принтерах и ходили по рукам. В списке самых ожидаемых литературных новинок произведения Георгия прочно застряли в первой пятерке. Издатели буквально ползали перед Гешей на коленях, умоляя согласиться на издание книг в бумажном формате и предлагая авторские гонорары с немыслимым числом нулей. Геша соглашался, но ставил одно условие – книги должны распространяться бесплатно. Сокрушенные издатели крутили пальцем у виска и уходили ни с чем. Действительно ли Геша сошел с ума, или просто был альтруистом, верящим в человечество и искусство вне коммерции – не известно.

Илья Пузднецов, обретя душу и потеряв Женевьеву (которую он упорно называл Жомапель), впервые ощутил на собственной шкуре, что такое душевные страдания. Никто бы не подумал, что душа у Ильи окажется такой чувствительной и ранимой – он в горе попытался покончить с собой и вскрыл вены. Только неосведомленность Илья в вопросе, а именно о том, что вены режут вдоль а не поперек, спасла его от бесславной погибели. Может быть, он предпринял бы вторую попытку – наглотался бы снотворного под завязочку, выпрыгнул из окна или банально удавился, но верные друзья, Леша Огузкин и Петя Бодыльев, не позволили Илье поставить преждевременную точку. Они окружили Пузднецова заботой и вниманием, рассказали, как им самим было тяжело, после того случая, когда Шайморданов объявил их неприкасаемыми. Леша тоже пытался свести счеты с жизнью. Только любовь Пети спасла его, признался Огузкин. Узнав, что его лучшие и единственные друзья гомосексуалисты, Илья не удивился и не испытал душевного отвращения. Прислушавшись к себе, он понял, что тоже всю свою сознательную жизнь любил их обоих, только не понимал этого. Так Леша, Петя и Илья из друзей стали любовниками. Искренними и страстными, уважающими себя и своих партнеров, вместе стойко переносящими все невзгоды, что щедро преподносила судьба. Они поддерживали друг друга и стояли один за всех и все за одного и были по-настоящему счастливы. Стал ли новоиспеченный гей Пузднецов, обогатившись Зелибобой, умней и сообразительней, или так и остался тихим недалеким идиотом – не известно.

∞+1. Игрушки Белоглазого Чу

Уф, ну вот и все. Справились. На мой взгляд, совсем неплохо получилось – стопроцентная посредственность. Шедевром гения и не пахнет. Молодцы ребятки. Теперь можно и отдохнуть немного. Или чуть побольше. Ведь мое время, как вода из крана – то бьет струей, то сочится по капельке, а иногда и вовсе не течет. Наливай стакан, пей до дна. Давайте, ребятки, на боковую. Я аккуратно стаскиваю куклы-варежки по очереди с левой и правой руки, пальцем глажу их круглые головки-мячики – светленькую и темненькую. Тяну за ручку и выдвигаю из внутренней стороны письменного стола необъятный ящик, набитый всевозможными куклами и марионетками – людей, животных, насекомых и непонятных тварей, которых на Земле никто и никогда не видел. Такого количества игрушек нет ни у одного ребенка в мире. Да что там, у ребенка – во всех магазинах игрушек вместе взятых и малой части моего богатства не наберется. Бережно кладу пару кукол-варежек в ящик и медленно задвигаю его обратно в темные недра стола. Там внутри ночь, время для сна и сновидений. Тут снаружи, над столом, за которым я сижу – вечный день. Незаходящие солнца миллионов галактик служат мне настольной лампой. Может быть, каким-нибудь из моих игрушек удастся еще разок-другой погреться в свете этих солнц, очнуться ото сна непроглядной ночи внутри стола, оказаться здесь, на моих руках. Тяжеловато писать двумя руками одновременно – все равно как кататься на велосипеде, давя на одну педаль правой ступней, а на другую – левой ладонью. Это возможно, но следить за тем, куда этот велосипед едет – вот настоящее искусство. Суставы моих пальцев громко хрустят – кому-то этот звук неприятен. Мне же выбирать не из чего, не с чем сравнить. Разве что с шелестом бумаги, с поскрипыванием пера. Передо мной лежит ворох исписанной бумаги. Я могу протянуть к нему руку, дотронуться до рукописи, взять ее, почувствовать шероховатость бумажных волокон, вдохнуть запах подсыхающих чернил. Но это пустое самолюбование – птенец вырос, оперился и покинул гнездо. К чему его неволить? Держать перед глазами лишь с той целью, чтобы вспомнить себя высиживающим то яйцо, из которого птенец вылупился? Его и так ждет вечная ночь – для рукописей в моем столе предусмотрен отдельный ящик. Опустив локти на стол, я улыбаюсь своему темному отражению в лакированной дубовой столешнице – седые волосы кажутся золотыми. В свете галактик, выстроившихся бесконечной матрицей над моей головой, молочно-белые глаза и бескровные десны отражения влажно блестят. Письменный стол широк – он простирается во все стороны, насколько хватает воображения. Я представляю его такой бесконечной плоскостью, делящей вселенную на две части – та, что сверху (там, где моя голова) – уже придумана, другую же, подстольную часть, мне еще предстоит сформулировать. В таком случае, плоскость оказывается хирургическим столом, акушерским креслом, порталом между существованием и небытием. Ведь именно здесь нечто рождается из ничего. Хотя, за мной, там, где кончается спинка стула, тоже ничего нет. Я никогда не оборачивался, даже не подглядывал через плечо. Я ничего там не видел. Так может ли там быть хоть что-то кроме ничего? Пустота тихонько обтекает меня сзади и вот она уже лижет своим бесплотным язычком верхнюю часть вселенной. Получается, что я со своим старым столом и стулом без подлокотников, нахожусь в пустоте. Что ж, пусть так. Но куда же попадают создания, родившиеся на этой тонкой мембране между двумя слоями пустоты? Ответ один – в ящик.