Читать книгу "Великосветский свидетель - Ольга Ракитина"

К концу третьего часа заседания Шидловский склонился к уху Шумилова: «Пожалуй, до перерыва успеем заслушать первого свидетеля. Сходи, предупреди и сам там оставайся, во время перерыва, чего доброго, писаки в свидетельскую камеру полезут».

Допрос своих свидетелей Шидловский начал с друзей Николая Прознанского. Это были люди образованные, с хорошо развитыми навыками устной речи. Они произвели бы благоприятное впечатление на присяжных. Кроме того, не обвиняя прямо Жюжеван, они бы задали нужное направление суду, постепенно усиливая впечатление от сексуального компонента криминальной интриги. Спешнев, Павловский, Соловко — в таком порядке молодые люди должны были появляться за свидетельским местом. Шидловский их расставил таким образом, чтобы, по его словам, «с каждым свидетелем рос градус фривольности».

Первый допрос прошел вполне успешно. После него был объявлен перерыв, и Шидловский встретил Шумилова в коридоре перед камерой свидетелей.

«Все идет хорошо, — бодро заверил помощник прокурора, — Хартулари вял и безынициативен. На его месте следовало грызться за любую запятую, а он проглотил рассказ Спешнева почти без вопросов. Не знаю, далеко ли он уедет с таким отношением к делу!»

Многие адвокаты, и это знал Шумилов, прекрасно владеют методикой допроса свидетеля, сводящейся к запутыванию юридически неподготовленных людей и умению заметить мелкие несоответствия в их показаниях. Можно было спорить с тем, сколь нравственен был такой подход к делу, но он себя иногда весьма оправдывал. Обычно после работы таких адвокатов со свидетелями последние выкатывались из зала суда с потными перекошенными лицами и трясущимися руками. Зачастую они срывающимися звенящими голосами пытались продолжать полемику в коридоре, хотя сказанное ими там уже никого не интересовало. Видимо, Константин Федорович Хартулари решил отойти от подобной практики, не видя в ней особого смысла на данном процессе.

После перерыва допрос свидетелей обвинения продолжился. Шумилов же был в свидетельской камере неотлучно, поскольку основные казусы обычно начинались во второй половине дня. Кто-то из свидетелей мог из любопытства отправиться на экскурсию по зданию судебных установлений и заблудиться, такое бывало. У кого-то могло прихватить живот и такой свидетель тоже мог покинуть камеру без возврата. Третий мог отправиться за баранками с маком в ближайшую чайную и к моменту вызова для дачи показаний отсутствовать. Одним словом, свидетели имели способность расползаться как жуки из коробки, и Шумилов, зная последовательность допросов, следил, чтобы всяк был на своем месте.

В половине пятого пополудни объявили перерыв на четверть часа для проветривания помещения. Открыли громадные — в три стекла — окна, и публика, дабы не замерзнуть на ноябрьском сквозняке, потянулась на выход. Алексей Иванович, заглянув в опустевший зал, увидел поразительную сцену: пожилой сановник в вицмундире с Анной и Владимиром, из тех, кто занимают почетные места за судейской кафедрой, опустился над корзиной для бумаг и что-то там перебирал. Корзина явно была извлечена из-под места судьи, поскольку свои манипуляции благообразный старец совершал подле кресла Кони. Розовая лысина уважаемого сановника блестела, и все его круглое толстенькое тело явно испытывало непривычное напряжение. Обладатель орденоносного вицмундира очень напоминал старого плешивого шимпанзе, копающегося в ведре в объедками — Шумилов видел однажды такую сцену во время перерыва циркового представления. Алексей Иванович едва не расхохотался, до такой степени благообразный старец был нелеп и смешон. Видимо, найдя то, что искал, сановник выпрямился, разложил на судейской кафедре клочки и принялся тщательно их складывать. Вид в эту минуту он имел задумчиво-преглупый. «Что здесь происходит?» — недоуменно спросил Алексей Иванович у стенографа, стоявшего подле него в дверях и тоже наблюдавшего за дикой сценой. Тот, кривя улыбкой губы, тихо ответил:

— Во время заседания свидетель Соловко постеснялся произнести вслух неприличное слово, которым покойный назвал обвиняемую, все-таки судебная стенограмма — это официальный документ, понимаете? Соловко по предложению судьи написал это слово на листе бумаги. Кони листок этот прочитал и попросил старшину присяжных показать его членам жюри. Ну, показали, все чин чином! Потом листок разорвали и бросили в мусорную корзину. И вот теперь главноуправляющий… — стенограф коротко хрюкнул, давясь смехом, — … Второго отделения… Его Императорского… Нет, я не могу!

Он выскочил за дверь, боясь привлечь к себе внимание вельможного сановника.

Шумилов увидел, как к старичку подошел Анатолий Федорович Кони и негромко произнес: «Ваше превосходительство, вы подаете публике дурной пример, столь неосмотрительно рискуя своим здоровьем на опасном ноябрьском сквозняке. Если Вас так интересует написанное, то напомните мне об этом по окончании процесса: я удовлетворю ваше возвышенное любопытство».

Акустика в зале была прекрасной и Шумилов без затруднений расслышал сказанное.

После перерыва слушание дела возобновилось и продолжалось до конца дня. Все по-прежнему шло спокойно, без отклонений от плана обвинения. Уже после закрытия заседания Шумилов встретил в коридоре помощника прокурора, на ходу отвечавшего на вопросы важных персон, наверняка приглашенных на суд в качестве зрителей. Отделавшись от назойливых собеседников, рассчитывавших услышать от обвинителя истину в последней инстанции, Шидловский кратко проинструктировал Шумилова:

— Завтра будут слушания в закрытом режиме. День начинаем с допросов прислуги и потом — завершающий аккорд! — выход Дмитрия Павловича. Хартулари закрутится у меня как уж на вилах!

На следующий день зал судебных заседаний был пуст. Ожидалось, что по крайней мере до обеда слушания будут проводиться без допуска зрителей, поскольку обстоятельства дела требовали оглашения интимных подробностей.

Прознанские уже с десяти утра сидели во французской кондитерской, хотя их вызов для дачи показаний предполагался не ранее половины двенадцатого. Шидловский положил на допрос каждой из служанок от сорока минут до часу, рассчитывая натолкнуться на затяжное противодействие Хартулари. Однако, защитник, как и в первый день, остался индифферентен к происходившему в зале.

Шумилов наблюдал допрос Матрены Яковлевой, с которого начался этот день, практически с самого начала. Матрена, отвечая на вопросы Шидловского, бодро оттарабанила хорошо заученный текст. В целом ее рассказ выглядел весьма реалистично. Шумилов обратил внимание, что в рассказе Матрены появилось упоминание о зажженной в седьмом часу утра в комнате Николая Прознанского спичке. Алексей Иванович был готов поклясться, что сделано это было неслучайно: Шидловский явно позволил появиться данной реплике в надежде, что Хартулари уцепится за эту фразу, начнет вокруг нее крутиться, доказывать присяжным ее значимость, а Матрена, в конце концов, признается, что ни в чем твердо не уверена и ошибается. И тем самым выбьет из-под доводов защитника всякую почву.

«Ну стратег, ну теоретик!» — подумал Шумилов. От этих хитростей делалось как-то неприятно.

Когда Шидловский закончил опрос Матрены Яковлевой и передал свидетеля адвокату, Хартулари вышел из-за своего стола и, заложив руки за спину, негромко сказал: «Второй уже день на глазах уважаемого жюри разворачивается удивительное действо, имеющее к правосудию столь же малое отношение, как и к жизненной правде. Защита испытывает сильный соблазн схватить за руку недобросовестное обвинение, но любопытство досмотреть до конца оригинальную постановку пересиливает раздражение никуда не годных актеров. Защита многое могла бы сказать относительно только что заслушанных вами показаний, но вместо этого она просит членов уважаемого жюри потерпеть еще немного до скорой уже развязки. К свидетелю Яковлевой защита вопросов не имеет».