Читать книгу "Одинокая птица - Киоко Мори"

Двор пуст, и из дома не доносится ни звука. Но в этой тишине ничего удивительного нет. Днем в нем всегда было тихо. Дедушка с бабушкой не имели ни телевизора, ни радио, ни проигрывателя. А в мастерской, оборудованной внутри дома, они работали молча и слушали тишину. Однако по ночам темень оглашалась самыми разнообразными звуками. От ветра потрескивали сухие ветви и дребезжали окна, шептались под его порывами листья, скрипел желоб на крыше, ухали совы, шелестел дождь. Бабушка и дедушка удивлялись, почему я, горожанка, не могу заснуть в деревне, жалуясь, что слишком шумно?

Пройдя через двор, я открыла дверь и вошла внутрь. Надо сказать, довольно холодно. В прихожей и кухне полы грязные, но я все же сняла туфли. Затем поднялась по низким ступенькам в основную часть дома. Первая комната слева — дедушкина. Она пуста, дверь открыта. Сейчас начало десятого — как раз время его утренней прогулки. Сколько я помню дедушку, регулярно, дважды в день, он бродит по окрестным лесам. Вполне может сейчас столкнуться с доктором Мидзутани. Любопытно, что он о ней подумает — об этой изящной молодой женщине в джинсах и легком жакете, с биноклем на шее? Удивится ли он ее длинным серьгам в виде павлиньих перьев?

Пол скрипит под моими ногами. Доски стлали намеренно так, чтобы они скрипели от малейшего прикосновения. Об этом мне сказал дедушка. Так делали во всех старых деревенских домах, чтобы отпугивать незваных гостей. Крестьяне называют такие полы поющими или птичьими: иногда их скрипение напоминает тревожные крики птиц, предупреждающих друг друга об опасности.

Я тоже в определенной степени незваный гость — приехала без предупреждения. На моем месте мог бы оказаться сейчас воришка или, хуже того, ниндзя, посланный выследить кого-то или даже убить. Несколько веков назад кланы моей матери и моего отца могли бы враждовать между собою. А в каком клане очутилась бы я? Если верить преданиям, то в отцовском. Но сейчас времена другие. Я не незваный гость это и мой дом.

Пол все скрипит. Кажется, что в дом залетела большая стая певчих птиц и они носятся вокруг меня со страшным шумом. Вообще-то не стоит здесь задерживаться, чувствуешь себя каким-то привидением или призраком, ожившим, чтобы вернуться в знакомые и все же чужие места. Может, меня никто и не увидит, тревожно думаю я. А может, это вовсе не реальность, а сон? Привстав на цыпочки, я дотронулась до горизонтальной деревянной планки, укрепленной над дверью дедушкиной комнаты — на кончиках пальцев осталась пыль. Бабушку Шимидзу бы сюда, она бы отругала мать и дедушку за то, что они живут в грязи. Едва мне в голову пришла эта мысль, я тут же поняла, что это не сон и никакое я не привидение. В снах не рассуждают о такой прозе жизни, как невытертая пыль, и мертвецам она до лампочки.

Следующая комната — материнская. Она жила здесь в детстве, и позже, приезжая в гости, мы с ней всегда занимали именно эту комнату. Через открытую дверь видна лежащая на полу стопка ее шерстяных свитеров. Мать, очевидно, собирается убрать зимнюю одежду. Робко заглядываю в комнату. На письменном столе, на комоде, на подоконнике — повсюду стоят в рамках мои фото.

Остановившись на пороге, я делаю глубокий вдох, чтобы сдержать нахлынувшие слезы. В каждом письме мать говорила о том, как она по мне скучает. А я пробегала эти строчки небрежно, словно традиционные приветствия, вопросы и ответы. А вот тебе — пожалуйста, стоят три фотографии. Где ни находись, одна, по крайней мере, всегда смотрит на тебя. Вот я после окончания шестого класса. На другом снимке, сделанном прошлым летом, — у нас в саду, на третьем я еще малютка. Я замерла на месте, чтобы прийти в себя.

Направляюсь в следующую комнату — гостиную, где собиралась вся семья. Уже издали чувствуется запах ароматической смолы: дедушка на буддийском алтаре воздавал дань уважения духам своих предков, а также духам жены и своего сына Сусуму. Осталась только половина ароматической палочки, но пепел еще дымится. Значит, дома кто-то есть. Дедушка не оставил бы горящую палочку или свечу в пустом доме: он боится пожара. Во время войны они с бабушкой, после того как вынуждены были прикрыть мастерскую, жили несколько лет в Осаке. А там почти каждую ночь сыпались с неба зажигательные бомбы. Они часами сидели в темноте, ожидая, что сгорят заживо, и с тех пор боялись любого огня.

Я ускорила шаг: мать, наверное, в мастерской. Дверь в мастерскую слегка приоткрыта.

Я остановилась на пороге, всматриваясь в узкую комнату, устланную татами. Окна прорезаны лишь в одной стене.

У окон стоят пять небольших рабочих столов, выстроившихся один за другим — как кресла в поезде. Рядом с каждым столом — плоская подушка для сидения. Мать сидит за самым дальним столом спиной ко мне. На ней темно-синий хлопчатобумажный свитер и серые брюки. Она внимательно рассматривает стежки и так поглощена работой, что не слышала скрип двери. Ей и в голову не может прийти, что это я. Опустив пониже одежду, которую она вышивает, она ловко орудует иглой, держа ее в левой руке. Мать, как и я, левша.

Сделав шаг вперед, я дрожащим голосом произнесла: «Мама!»

Она повернулась всем телом. Наши глаза встретились, она коротко вздохнула, и лицо ее окаменело — наверное, от удивления. Немудрено: можно не поверить глазам своим.

— Мегуми! — произнесла она, задыхаясь.

Мать заметно похудела. Ее заостренные скулы проступили резче, и мы стали больше походить друг на друга.

— Мама, ты здорова? Ты выглядишь ужасно.

Она молча смотрит на меня. Кажется, прошла вечность. Потом наконец ей удается выговорить:

— Я здорова.

Медленно положив на стол работу, она закрыла лицо руками.

В следующую секунду я бросилась к ней, упала на колени подле нее и обняла за плечи. Прижавшись ко мне, она горько заплакала.

— Все хорошо, — бормотала я. — Извини, что свалилась как снег на голову. Только не плачь.

Я крепко держала ее, гладя по спине. Лепетала какие-то нечленораздельные слова, а вернее, куковала, как кукушка. Примерно так успокаивала она меня теперь уже в далеком детстве. Невольно я вспомнила, что в январе, когда она уезжала, мне не терпелось довести ее до слез. Какая же это была низость с моей стороны! Мне хотелось видеть ее страдания. Ужасно! Мне тоже захотелось всплакнуть, но я сдержалась и продолжала гладить ее плечи и волосы. Сейчас я бы отдала все на свете, лишь бы она улыбнулась.

— Все хорошо, все хорошо, — повторяла я как заведенная, хотя она, может, и не слышала моих слов. — Не надо плакать. Я приеду к тебе на лето, и каждое лето мы будем вместе.

Через плечо матери я увидела ее работу. Это особая вышивка, предназначенная для покрывал, которые кладут на буддийские алтари. Дедушка однажды показывал ее мне. Швы делают шелковой нитью. Каждый — размером с песчинку, но он отлично виден, поскольку сияет, как жемчужина. Швы расположены концентрическими кругами, а в центре — только что распустившаяся роза. Все швы, круги и роза — дымчато-алые, как и шелковая ткань, на которой они вышиты. Получается, что роза сливается с воздухом и отдает ему свою красоту. По словам дедушки, в совершенную по своим формам керамическую чашу и даже в один шов, сделанный на покрывале для алтаря, можно вместить весь мир. Мне вспоминается, как мать написала в своем письме, что они с дедушкой молятся одному и тому же Богу, хотя называют его по-разному. И сейчас, смотря на розу, вышитую матерью, я понимаю смысл ее слов, и мне очень стыдно, что тогда не придала им значения. Даже подумала, что мать охватило какое-то безумие. Ладно, лучше забыть об этом.