Читать книгу "Русский жиголо - Владимир Спектр"

Я внезапно вспоминаю все свои страшные тайны, до сего мига надежно, казалось, спрятанные на дне моей памяти.

Я вдруг вспоминаю пропавшую без вести учительницу физики, Анну Степановну, властную даму бальзаковского возраста, вспоминаю, как после ее исчезновения к нам в школу приезжал этот чудаковатый следователь, со смешной украинской фамилией, по-моему, Бабенко, он допрашивал всех, и учеников, и учителей, но что они все могли ему рассказать?

И только я один знал, куда и как подевалась она, только я мог бы поведать, что ее тело покоится на дне старого колодца не так далеко от школы, только я мог рассказать, какой мучительной смертью умирала она, та, что, казалось, обладала неограниченной властью над учениками, абсолютной властью надо мной…

Я бью бомжа, буквально втаптывая его в землю, потому что знаю, он – не человек. Это Старость, сама Старость, верная пособница смерти, проходила рядом в его обличье. Да она, впрочем, всегда рядом, я знал это и раньше, но воочию ее не видел, только признаки увядания, только посланников ее, тех, кто приходил в наш мир, облеченный властью, тех, с кем следовало бороться.

И вот Старость распростерта передо мной на земле, и у меня есть возможность с ней поквитаться.

Я бью бомжа по почкам, в пах и по лицу, прямо в крючковатый нос, который сразу же обращается в кровавое месиво, в гнилой, дурно пахнущий рот и в уши, особенно в уши, в брови, поросшие седым мхом. Я бью его всюду. С упоением и какой-то болезненной негой наношу яростные удары. Я смотрю вниз, на его лицо, в надежде увидеть гримасу боли, но, к своему удивлению, обнаруживаю, что бомж издевательски улыбается, кривит свой беззубый рот в наглой усмешке.

С каждым ударом гнев мой растет, он ширится, превращается в ненависть, а ненависть, как известно, не имеет предела. Я уже и не смотрю под ноги, просто замешиваю старческое тело, гнилой виноград должен обратиться в сок.

Вот он, наконец, перестает улыбаться, вот уже даже не дергается там, на земле, лежит, как колода, и это меня, наконец, охлаждает. Я замираю в удивлении, словно прихожу в себя. Мгла рассеивается, меня снова тошнит. Мне становится страшно. Невыносимо жутко. Боже мой, что со мной, что я наделал?

Я уже почти не помню того, что произошло с Анной Степановной. Я закрываю глаза и снова открываю их, надеясь, что все, происшедшее со мной за последние полчаса, за последние несколько дней, а может быть, за всю мою жизнь, за такую короткую и черно-белую жизнь, всего лишь наваждение, сон, яркий и бессмысленный, а оттого так похожий на реальность.

Я закрываю и открываю глаза, трясу головой. Нет, черт, все происходит на самом деле. Вот он я, стою в пустынном лондонском дворе, возле дома викторианской эпохи, а подо мной, на земле, валяется тело.

Я склоняюсь над ним, всматриваюсь в его истекающее кровью лицо, меня тошнит все сильнее. В конце концов, я блюю прямо на это тело, на это лицо… Вернее, когда-то его можно было так назвать. Вместо глаз сплошные кровавые пузыри, рта тоже не видно. И самое ужасное – он лежит тихо, словно труп.

Словно ТРУП?!

«Fallen angel head crashes dead out of control, lost memories staircase twists darker…» – доносится «Killing Game» Skinny Puppy.

Я оборачиваюсь, звук такой мощный, будто где-то рядом включена на полную мощность огромная стереосистема. Но нет – это всего лишь музыка в моем воспаленном мозгу. Бог мой, а я и не подозревал, что знаю эту песню.

Я бросаюсь прочь.

27

Знаешь, самое смешное, детка, что я не могу придумать ничего лучше, чем вернуться в отель. Потный и грязный, с оранжевой женской сумочкой под мышкой, крадущийся по теневой стороне улицы, я похож на одного из свежеобращенных бродяг. На недавнего клошара, молодого бомжа, свихнувшегося безработного, бросившего свой дом.

Интересно все же, как становятся ими?

Я не имею в виду алкоголиков и наркоманов, прожигающих саму жизнь, вплоть до доставшегося по наследству жилья. Здесь все ясно, мне до такого все же далеко.

Меня интересует странное по сути своей явление, присущее только крупным мегаполисам развитых и благополучных стран, когда обычный среднестатистический гражданин, не молодой, но и не старый, малообеспеченный, но ведь и не нищий, и не то чтобы совсем одинокий, вдруг выходит на улицу и захлопывает за собой дверь.

Я имею в виду – захлопывает ее навсегда.

Вот ты сидишь себе, детка, в долбаной малогабаритной квартире, каких тысячи в Манчестере, Бронксе или Южном Бутово, смотришь TV, один нескончаемый сериал за другим, ток-шоу сменяет передача про пластическую хирургию, а по MTV крутятся какие-то невнятные клипы совершенно не знакомых тебе певцов.

В Euronews молодые арабы жгут машины, и кого-то завалило обрушившимся домом, очередное цунами смыло с лица Земли еще один райский остров, число погибших приближается к сотне тысяч, серийный убийца лишил жизни сто семьдесят два человека, из которых семьдесят были как раз бомжами, зато остальные – напротив, вполне зажиточными горожанами, террористы взорвали бомбу на железнодорожной станции и ее осколками ранило двести пятьдесят пассажиров, но, слава богу, никто не погиб, хотя эти данные, конечно, пока уточняются, и, вполне возможно, жертвы еще будут, десятки, а может быть, сотни, следите за нашими выпусками, не переключайтесь на другие каналы, потому что все, что вы видите, все, что вы слышите, все, где боль и смерть царят беспредельно, все это и есть наша с вами сраная реальная жизнь!

Возможно, это телевидение виновато в том, детка, что ты в одночасье решаешь бросить все. Быть может, у тебя просто едет крыша, ты чувствуешь себя чужим в лапах этого хищного зверя, именуемого цивилизацией, или просто тебя ужасает, что у каждого гражданина помимо прав есть еще и какие-то обязанности. И вот тогда ты сжигаешь свой паспорт, как в недалеком прошлом советские диссиденты в отчаянном прозрении жгли свои партбилеты, ты выбрасываешь мобильный телефон и делаешь шаг за порог…

Опустившийся завсегдатай унылого Starbucks. Вечный странник. Клошар. Бомж. От этих мыслей вдруг прошибает на слезу. Я сдерживаюсь, только всхлипываю, но уже при самом подходе к отелю, непосредственно перед ним, почти за два метра до тяжелых дверей благородного дерева, на глазах у высокомерного швейцара, раздутого от особого халдейского достоинства, меня накрывает, я трясусь, и плачу, и размазываю слезы и сопли по лицу. В горле стоит ком, в ушах какая-то канитель – звуки улицы приглушены обрывками из любимых мелодий.

Сквозь саксофон Кима Уотерса – гудки машин и голоса прохожих, сквозь гитару Чета Аткинса – грохот отбойных молотков. Арабы-рабочие вскрывают асфальт с остервенелым видом, а я думаю о террористах, о том, что вот так же эти шахиды станут вскрывать черепные коробки европейских обывателей, только дай им волю.

Я даже не чувствую страха, только жалость по отношению к ним, этим одержимым, и к обывателям, которых сгубила хваленая европейская терпимость, впрочем, все это тут же оборачивается в жалость к самому себе.