Читать книгу "Забытый человек - Дарья Бобылева"

На следующую ночь после того, как Николая Кузьмича поглотил лифт, Нонна шла по темному коридору, тихонько напевая себе под нос. На кухне ее ждали сушки с маком, и жизнь представлялась вполне сносной.

Буквально в шаге от кухонной двери она задела плечом что-то крупное и мягкое. Задетое зашевелилось и медленно, вразвалку побрело прочь. Пытаясь проглотить моментально набухший в горле противный комок, Нонна наконец опознала в безмолвной тени Кузьмича. Она окликнула его, но Кузьмич не ответил. С опозданием найдя на стене выключатель и вдавив пластиковую кнопку, Нонна зажмурилась от яркого света, а когда разлепила веки – в коридоре никого не было. Только ключ с хрустом провернулся в отцовской двери.

Нонна долго сидела на своей кровати, при включенной лампе. Было что-то нехорошее в том, что Кузьмич, получается, стоял зачем-то перед кухонной дверью – в темноте, молча, неподвижно. Может, лунатизм у него на старости лет? Или он подшутить так над ней решил, напугать – мало ли, их же всех, мужиков, не поймешь…

Из-за двери опять донесся какой-то шум: тихое не то гудение, не то шипение. Нонна выглянула в коридор, держа в руках лампу. И довольно быстро поняла, что шум идет из отцовской комнаты. Пошла по коридору – лампу пришлось оставить, хотя с ней было куда спокойнее, – прильнула ухом к двери: ну так и есть, забыл Кузьмич телевизор выключить, а передачи кончились, вот и шипит-гудит теперь. Совсем старый стал, начал по ночам куролесить – уже, наверное, и маразм не за горами. Дочь вздохнула, поджала губы и пошла спать, с некоторым даже удовлетворением представляя себе, какой неподъемной ношей станет вскоре выживший из ума Кузьмич, а она будет при нем мученицей.

Если бы она могла войти в отцовскую комнату, то увидела бы: Кузьмич не храпит в подушку, а сидит на диване перед телевизором, с прямой спиной и лицом важным, как на параде. По экрану ползут серые и черные полосы с точками. И гудит не телевизор, а сам Кузьмич: впился застывшими глазами в полосы, рот приоткрыл и гудит, низко, монотонно, как шмель. А в глазах восторг такой, словно он на первомайской демонстрации, и снова комсомолец, и дорогой портрет над головой.

А в квартире этажом выше болонка, тихо скуля, смотрела из-под кресла, как ее хозяйка, театральная старушка, стоит посреди комнаты и гудит ровно на той же ноте. На цыпочки поднялась, сухие изящные руки чуть согнуты и вверх тянутся, «чашечкой цветка» у них в училище это называли. И очках отражается серая телевизионная рябь.

На следующий день Олег, шагнув в лифт, увидел на полу новую горку пуговиц. В этот раз она состояла в основном из нежных перламутровых кругляшков, явно с дамской одежды. Олег хмыкнул, придержал дверь лифта ногой, чтобы на пуговицы падало больше света, и полез за своим смартфоном.

– Да ну к черту этот гроб на колесиках, – сказала у него за спиной молодая соседка Женя, спускавшаяся по лестнице. – И сегодня застрял кто-то. Буду пешком ходить, пока не починят. Адова машина…

Олег вспомнил, как в детстве однажды играл с друзьями в квартирные прятки и залез в платяной шкаф, а кто-то из уже найденных коварно запер его там. И как пространство внезапно сузилось до размеров шкафа и стало жарким. Маленький Олег бился в темноте среди тряпок и ревел, чувствуя, как бесшумно приближаются к нему деревянные стенки, выдавливая последний воздух…

Он сфотографировал пуговицы, отослал картинку в Сеть с комментарием «однако, тенденция» и вышел из кабины, решив, что на этот раз тоже пойдет пешком.

А потом на нежном сентябрьском рассвете, часов в пять утра, Николай Кузьмич вышел во двор. Он нес раздувшуюся хозяйственную сумку, заботливо поддерживая ее под брюхо. Оглядев двор, Кузьмич решительно опустился на колени возле заборчика, окружавшего приподъездный газон. Росли тут, в вечной тени, только сныть да недотрога. Кузьмич вынул из сумки жестяные банки, расставил на асфальте, откупорил, вдохнул химический аромат. И начал красить забор.

Шуршала кисть, густые капли стекали на асфальт, глубоко и ровно дышал Кузьмич. Красил он сразу в три цвета – оранжевый, лиловый и красный, прихотливо их чередуя.

Из-за угла вышел молодой смуглый дворник, остановился, долго и озадаченно смотрел, как трудится Кузьмич. Потом махнул рукой и негромко крикнул:

– Э-э!

Кузьмич докрашивал очередную секцию, не обращая на него никакого внимания.

– Э-э! – еще раз протяжно позвал дворник и направился к Кузьмичу. Лицо его по привычке хранило покорное и заискивающее выражение, но руки крепко сжимали метлу.

Кузьмич стал красить быстрее, точно боялся, что забор отнимут. Наконец дворник тронул упрямого пенсионера за плечо. Кузьмич поднял голову. Глаза его горели праведным, но нездоровым огнем, как у трудящихся со старых плакатов. И еще он беспрестанно облизывался, язык елозил между синеватыми губами, по подбородку ползла ниточка слюны.

– Не надо! – Дворник выставил перед собой метлу и отступил на шаг назад. – Красить зачем? Кто велел? Тут нельзя!

Кузьмич быстро осмотрелся – во дворе никого не было, слепо темнели окна, – и с утробным рычанием прыгнул на дворника. Тот опрокинулся на спину и пронзительно завизжал – точнее, только начал визжать, потому что в ту же секунду Кузьмич вылил в его распахнутый рот полбанки лиловой краски и придавил горло черенком молниеносно отнятой метлы…

Вскоре из подъезда вышла тучная дама преклонных лет. Она жила на третьем этаже и обычно проводила дни у окна, наблюдая за жизнью двора в полевой бинокль. Пустые сосредоточенные взгляды Кузьмича и дамы встретились – и, точно две бесполезно-медлительные игуаны в вольере, они безмолвно поняли друг друга. Дама торжественно показала Кузьмичу свою ношу: шерстяное одеяло и небольшую дачную лопату. Кузьмич кивнул, и они, неторопливо вышагивая в ногу, скрылись за гаражами.

К восьми часам Кузьмич уже докрасил забор и перешел к бордюру. Иногда он рисовал какие-то знаки и долго их разглядывал, помешивая кистью в банке, а потом старательно закрашивал. Это были треугольники, спирали, цифры, а пару раз на серой плите даже возникало что-то отдаленно напоминающее «всевидящее око», столь дорогое сердцу конспиролога.

Помощница с третьего этажа копала возле лавки, вонзая лопату в землю, как штык в чучело врага. Чуть поодаль стояли горшки с комнатными растениями, которые она долгие годы лелеяла в своей большой и безлюдной квартире. Некоторые уже были пересажены в газонную землю, и недоумевающие воробьи скакали вокруг растопырившего сантиметровые иглы кактуса.

Потом стали приходить дети. Совсем маленькая девочка, хорошенько размахнувшись, воткнула по колено в землю посреди новой клумбы тонкую куклу-блондинку. Нашарила в кармане крохотную пластиковую диадему и осторожно опустила ее кукле на локоны. Постояла возле клумбы, серьезно потупившись. Кукла торчала среди глоксиний и цикламенов, точно еще один капризный цветок.

Из окна на девочку одобрительно и неподвижно смотрела ее крупная мать. Она грызла семечки, и к ее накрашенным губам прилипла шелуха.

Постепенно клумба расцвела плюшевыми медведями, пупсами и роботами, машинками и самолетами. Дары несли уже не только из первого подъезда, но и из второго, в котором теперь тоже были розовые стены, изумрудно-зеленая дверь и новый лифт. Кто-то положил под кактус многокнопочную игровую консоль и присыпал землей – видимо, чтобы лучше принялась.