Читать книгу "Возвращение - Бернхард Шлинк"

Поэтому самоубийство и было объявлено грехом, а попытка самоубийства признана уголовным деянием; ведь самоубийство обездоливает других людей почти так же, как убийство. Поэтому в прежние века за убийство карали в зависимости от ценности, которую жизнь жертвы имела для других: жизнь сына или дочери для отца, жизнь раба для господина. Поэтому длительное время белый, убивший черного, подвергался более мягкому наказанию, нежели черный, убивший белого, — не потому, что он как преступник заслужил большего снисхождения, а по той причине, что его жертва обладает меньшей ценностью. Поэтому геноцид часто осуществляется с чистой совестью, при геноциде не остается никого, кто ощущал бы гибель жертвы как утрату. Предпосылкой здесь является то, что народ изолирован, что он не включен в мироустройство наряду с другими народами и что его истребление осуществляется радикально.

Сколько народов, сколько людей включает в себя мир? Каких размеров достигают миры, в которых мы живем, и каково их устройство, — это наше дело, а не дело убийцы. Не он совершает убийство, мы его совершаем.

16

Я проснулся оттого, что Барбара трясла меня за плечо. Она сидела рядом со мной на диване, опустив на колени книгу, и с удивлением смотрела на меня.

— Злые мысли.

Я посмотрел на часы. Половина второго.

— Где ты была?

— После репетиции мы заглянули в «Sole d'oro» и сначала просто поели и выпили, а потом раскритиковали нашу постановку и переделали ее.

Она смотрела на меня, такая радостно-вдохновенная после вечера, проведенного с друзьями и коллегами по театральному кружку, возмущенная от прочитанного, вся такая живая, разгоряченная, что, глядя на нее, мне даже не верилось, что она моя жена.

— Ты никогда еще не зачитывался так долго, чтобы заснуть над книгой. Что это за книжка?

Перед ней были раскрыты страницы, над которыми я заснул и которые она только пробежала глазами.

Я поднялся.

— Хочешь чаю? Зеленого, с мятой, с ромашкой, с пряностями?

Она кивнула, я пошел на кухню, поставил воду, насыпал в ситечко заварки и опустил его в чайник.

Барбара пришла следом, держа книгу в руках.

— Кто такой Джон де Баур? Ты его знаешь?

— Думаю, это мой отец. В Америке он изменил фамилию Дебауер на де Баур. А может, он еще здесь раздобыл себе соответствующий паспорт, он умел проворачивать такие дела; для моей мамы в Бреслау он достал швейцарский паспорт, я точно не знаю, через гаулейтера, через Управление имперской безопасности или просто за деньги. Одно время он носил фамилию Фонланден, потом стал Шоллером. До войны он писал для нацистов, после войны — для коммунистов. Это он написал тот романчик, который нас с тобой свел.

— Мама же тебе говорила, что твой отец умер! Она ведь своими глазами видела, как он погиб!

— Она ошиблась, а может быть, солгала мне — и не в первый раз.

Барбара обняла меня за спину:

— Боже мой!

Чайник засвистел, и я налил кипяток в заварник. Барбара смотрела на меня испытующе.

— Ты рад тому, что твои поиски закончились? Хочешь повидать отца? Злишься на мать? В детстве я воображала, что я найденыш и что мои настоящие родители — король и королева, а потом, позже, представляла себе, что они знаменитые кинозвезды, известные художники или миллионеры. Ты ведь можешь на все посмотреть и таким образом, не так ли?

— В детстве у меня не было таких фантазий, Барбара. Однако я попытаюсь.

Попробовать, что ли, вообразить де Баура всемогущим королем, который спасет меня от моей жалкой доли? Но у меня не было жалкой доли.

Она повертела книгу в руках.

— Жаль, что нет его фотографии.

— Прочти рецензию, она заложена в конце книги. В Америке он важная персона и известный человек.

Барбара прочитала вслух то, что я уже знал.

— Я ничего в этом не понимаю. Но звучит неплохо, правда?

— Ты только что сказала, что там злые мысли.

Я злился, что Барбара так быстро поменяла свое мнение, что она заинтересовалась Джоном де Бауром и что прочитала текст вслух. Разве нельзя было прочесть потише?

— Да, то, что я прочитала, было действительно нехорошо.

Она разлила чай, добавила меду и размешала.

— Возьмем чай с собой? Пойдем в постель?

Когда мы легли, я никак не мог уснуть. Барбара ластилась ко мне, она положила голову на мое плечо, ее правая грудь и рука лежали на моей груди, а правая нога у меня на животе. Сколько ночей я наслаждался тяжестью ее тела, словно оно меня заземляло. Однако сейчас я чувствовал себя неуютно, оно мне мешало, слишком тесно прижималось ко мне. Кроме того, Барбара уж слишком крепко спала. Неужели ей все равно, что я сейчас чувствую? Почему бы ей не бодрствовать, когда я не сплю? Мне хотелось оказаться в собственной постели, остаться наедине со своими заботами. Я не обижался на отца из-за того, что он смылся и не захотел заботиться обо мне. Не переживал оттого, что мать солгала еще раз и эта ложь была еще хуже, чем прежняя. Я не был подавлен, я был зол, это была сердитая, упрямая злость, которую я не мог направить на тех, кто ее вызвал. Взять несколько дней за свой счет, полететь в Нью-Йорк и выплеснуть свою злость на пожилого человека, который, вероятно, постарался забыть свое прошлое, — нет, это смешно. Вызвать мать на откровенный разговор и еще раз вытянуть из нее немного правды, ровно столько, сколько она соблаговолит мне открыть, сообразуясь с тем, что мне уже известно, — нет, это бессмысленно. Я не хотел обрушить свою злость на Барбару, не хотел отравить наши отношения, не хотел злиться на себя самого. Но куда мне было от этой злости деваться?

17

И следующие ночи я спал плохо. К раздражению, возникшему в первую ночь, добавились обида и разочарование, и я чувствовал в себе агрессивность, которая не поддавалась никаким уговорам и убеждениям и не желала утихать. Я не думал, что у меня было бы более счастливое детство, если бы я знал, что мой отец жив, но знать меня не желает. Не был бы я счастлив и потом, если бы принял решение найти его или отказаться от поисков. И жизнь моя не пошла бы в ином направлении, если бы я знал, что он жив, разве что я не стал бы устраивать поиски автора, написавшего роман о Карле. И вряд ли я стал бы писать ему, вряд ли поехал бы к нему, вряд ли даже спросил, чем закончилась история Карла. Но все это никак не уменьшало мою агрессивность.

В университетской библиотеке я заказал книги о деконструктивизме, и в особенности о деконструктивистской теории права. Деконструктивизм означает отделение смысла текста от смысла, который вложил в него автор, и обращение к тем смыслам, которые в него вкладывает читатель; но деконструктивизм на этом не останавливается, он вообще отменяет реальность, а признает только тексты, которые мы о ней пишем и читаем. Это полностью противоречит представлению об обязательном характере юридических и моральных правил. Разрешить эту проблему возможно только с позиций экзистенциализма — в статье говорилось о том, что де Баур с его деконструктивистской теорией права вызвал ренессанс экзистенциализма. Возможно, мне стоило почитать и об экзистенциализме, но я уже был сыт всем этим по горло. Насколько я понял, дело обстоит так: если текст говорит не о том, что имел в виду автор, а о том, что вычитывает из него читатель, то за конкретный текст отвечает не автор, а читатель текста. Если реальностью является не окружающий нас мир, а текст, который мы пишем о реальности и который мы читаем, то ответственность несут не реальные убийцы и не реальные жертвы, которых не существует, а скорее их современники, которые выдвигают обвинение в убийстве и наказывают за него. Как в результате из этого экзистенциалистского подхода выводится требование о готовности подвергнуть себя тому, на что обрекаешь других, я еще не сумел себе уяснить. Но чего стоит эта готовность, если других это затронет с высокой степенью вероятности, а тебя самого только в малой степени?